— Церковь, Алиса, — не проводник воли Его, и не проводник к Нему. Но Церковь — единственный оплот данной нам морали. Наша цель — хранить её. И тебе это хорошо известно. Те, кто покушается на основы церкви — может порушить мораль, которой жив человек последние тысячелетия.
— Хороша ли эта мораль? — угрюмо спросил Даниил, глядя в окно.
— Хороша. Плоха. — Отец Владимир покачал головой. — Для тебя больше не существует критериев? Мир не чёрно-белый, Даниил. Как бы тебе не хотелось поделить его на врагов и друзей, всегда будут те, кто останется в стороне. И только твоя совесть сможет определить — как к ним относиться. И именно совесть — мерило морали. У тебя она такая. А у другого — иная. Цель же церкви — не найти универсальное среднее, по определению, серое, блеклое и аморфное. Цель Церкви — поддержать мораль, которая бы позволяла выживать большинству. То есть такая мораль, которая бы причисляла оставшихся в стороне к друзьям. Искала бы в людях благое, выделяя в первую очередь его.
Даниил упрямо повёл подбородком по плечу и отвернулся:
— Построенное на йахе?
Священник невозмутимо покачал головой:
— Есть ли дело тебе до того, что корова есть траву, чтобы дать молоко? Ты не ешь траву, но с удовольствием пьёшь молоко. Церковь — корова, которая способна взять непригодное для человека, и сделать его пригодным.
— Разбиванием лбов паствы?
— Верой, хотел ты сказать? — улыбнулся отец Владимир.
— Обрядами, — парировал он.
— Обряд — спектакль, — покачал головой священник. — Не о том ли мы говорили уже? Церковь — большой театр, в котором ставятся представления обрядов и чудес, чтобы вызвать не аплодисменты, но душевный взрыв. Это цирк для взрослых. После него светлеет на сердце, глаза излучают душу и хочется творить добро. И, как всякий цирк, он требует дисциплины и усидчивости зрителя вначале фокуса, чтобы получить восхищение по его завершении.
— Грязный метод.
— Есть другие?
Даниил ощерился незнакомо, остро — раздвинув губы и оскалив утончённые зубы:
— Открытие знаний для всех.
Отец Владимир тонко усмехнулся:
— Что будет с армией, если каждый — каждый! — рядовой будет знать все планы? И будет распоряжаться своими знаниями в меру своего разумения, а не так, как требует приказ. Война будет проиграна, не так ли?
Даниил не ответил, отвернувшись к окну.
— Идея о всезнании хороша только для небольших групп. Семей, общин. Всё, что более, нуждается и в сокрытии.
Рот Алисы наполнился тягучей горькой слюной. Она сглотнула, тяжело подавив горячий поток внутри, и привалилась к прохладной стене. Отец Владимир приподнял очки, с прищуром оглядывая её, и стремительно обернулся к Даниилу:
— Она пила человека? — резко спросил он.
— Да, — устало ответил он.
Вдох священника оборвался тяжёлым стоном. Размашисто перекрестившись, он поднялся и подошёл к Алисе. Та смотрела снизу вверх, не в силах вскочить и что-либо сделать — предательски затяжелевшее тело не двигалось. Старик подошёл, подхватил Алису за плечи и без большого напряжения оторвал от пола её тонкое иссушенное тело. Встряхнул, и Алиса почувствовала, что нутро обжигает прибоем раскачивающейся по всему корпусу жара.
— Ммм! — Алиса замычала и попыталась оттолкнуть священника, но тот держал крепко.
Даниил вскочил и хмуро напомнил о себе:
— Отец…
Он обернулся через плечо и отозвался:
— Выблеваться и закуклиться! Вот что ей сейчас нужно. Грехи на ней — их не отмыть. Но тело от деформации нужно попытаться спасти.
— Что ей грозит?
— А что, по-твоему, может грозить тому, кого духовно и физиологически готовили людей защищать?! — огрызнулся священник. — Личное грехопадение — это страшнее, чем грех, признаваемый обществом!
Больше Даниил не перечил, лишь следил за происходящим.
Алису мутило с каждой секундой всё больше. Темнело в глазах и лишь светящимися белыми пятнами проступали лица и ладони мужчин. И казалось ей, что над каждым почерневшим силуэтом, едва заметно, но пылали тонкие ниточки света, сплетающиеся в плотный кокон.
Когда священник выволок её на кухню и перегнул над ванной, она увидела в узоре ржавых подтёков на белом дне странно знакомый узор, сплетённый из иероглифов и рисунков от руки. Но узнавание и понимание настигли её стремительно, словно укол в сознание, и исчезли бесследно, когда до уже забытого чувства боли скрутило нутро. Полившийся чёрный водопад она уже не осознала.
…
Глава 34
Воспоминание о Вороне
Матушка Пелагея уехала из школы под Пасху. Как говорили сёстры, она итак задержалась в «Светлице» дольше, чем полагалась, ссылаясь на болезнь ног. Но, в конце концов, мать Ольга добилась того, чтобы она покинула обитель. Где-то, Алиса не знала — где, её любимой наставнице ещё следовало также самозабвенно обучать других учеников, будущих защитников человечества, воинов Церкви. А здесь её работа была закончена, девочки основательно знали оружный бой, а одна — рыжеволосая бестия Алиса по прозвищу «Лиса» — уже не трепетала и перед самой наставницей.
Прощаться сестра Пелагея не стала. Попросту вечером, как обычно, провела занятие с группой, позволив девушкам самостоятельно поработать в парах «нож-на-нож» и рассеянно поправляя технику, если подходили с вопросами. Потом для показательного боя пригласила Алису, оторвав её от малоинтересной работы с напарницей Азой, которая хоть и двигалась быстро, взрываясь в разных направлениях мгновенно, но всё-таки была слаба против неё. Алиса почти не запомнила боя с наставницей. Не было в нём ничего особенного. Выпады, блокировки, секущие, рубящие, перетаптывание, паутинка защиты перед грудью. Всё, как обычно. Только глаза старой женщины были тусклыми, погружёнными в себя. Потом наставница, внезапно отстранившись, привычно попрощалась, пожелав спокойной ночи. И ушла к себе.
А на следующее утро к ним в зал уже вошёл другой наставник.
Они уже давно стояли в тренировочном зале, хмурясь в ожидании и привычно разминая запястья, сбивались в стайки от желания обсудить небывалое опоздание учителя. Всё возрастала растерянность, и Алиса маялась, не в состоянии выбрать между послушным ожиданием и порывом добежать до кельи сестре Пелагеи и узнать — не стряслось ли что? Решить не успела.
Когда сердце Алисы уже измаялось ожиданием, дверь хлопнула и в проёме появилась настоятельница матушка Ольга, не часто и только по очень важным причинам появляющаяся перед воспитанницами «Светлицы». Она зашла в зал, смотря под ноги, тяжело ступая и дыша глубоко, набирая полные щёки воздуха. А за ней широким шагом землемера прошёл высокий старичок, настолько тощий, что под головным убором казался похож на спичку.
Обведя тяжёлым взглядом строй девушек, мать Ольга подняла вверх палец:
