— И я не жалею, что забрал тебя, уж прости. Даже самый последний грешник заслуживает шанс на спасение, и ты стала моим. Моей семьёй, матерью моего ребёнка, моим всем, моя маленькая Тина. Я редко о чём жалею, но ты и здесь стала исключением. Моё самое большое сожаление — твои испуганные глаза, когда ты думала, что я не смогу о тебе позаботиться. Ты и мой ребёнок в безопасности со мной или без меня, потому что я никогда тебе не лгал, прошу тебя это запомнить.
— А сейчас мне нужно идти, Тина. Потому что, кажется, пришло моё время прыгать.
Зажав в ладони телефон, я повалилась на пол, захлёбываясь теми ледяными галлонами боли, которые все эти дни копились в груди и не могли вырваться. Потому что с каждой секундой тоска по нему становилась больше, чем я способна вынести. И я знала, что легче не будет. Наверное, когда-то срастётся, зарубцуется, но сейчас так не кажется. Я выла, как ополоумевшая, стучась головой в стену, потому что не могла понять, как он мог оставить меня. Почему, как всегда, всё решил все сам. Почему даже в последней речи не сказал этих долбанных три слова, которые я мечтала от него услышать.
А через четыре месяца были роды. Схватки начались рано утром, огненными обручами стискивая внутренности, и это было впервые, когда я перестала думать об Алексе. Потому что боль, которая раздирала меня на части, была сравнима с той, что была внутри. Зед отвёз меня в клинику, где уже ждала отдельная палата, в которой я металась, как раненная тигрица в течение восьми часов, пока акушерки уговаривали меня не поддаваться панике и дышать. Я громко выла, изжёвывая губы до крови, когда плод стал выходить, настойчиво прокладывая свой путь в новый мир через мои тазовые кости; цеплялась за руки медсестёр и врачей, по глаза упакованных в маски, орала, что мне нужен он мой муж, и это он должен быть тем, в чью ладонь я до крови вонзала свои ногти, не помнящие маникюра. Что только его руки могли облегчить мои страдания. Вместо него, высокий мужчина-врач безропотно принимал мою боль, рисующую алые полумесяцы на его коже, ни разу не одёрнул руку и не упрекнул, наверное, потому что видел в моих глазах отчаяние и одиночество.
Когда комната наполнилась пронзительным детским криком, я расплакалась. Потому что в то мгновение, когда мой малыш раскрыл свой крошечный ротик, я перестала быть одна. Сквозь пелену слёз глядя, как дёргается его маленькое красное тельце в руках акушерки, я поняла, что несмотря ни на что, буду жить. Распрямлю плечи и задеру голову, как бы больно жизнь ни давила на плечи, потому что есть он. Ещё один кусочек моего пазла, способный заменить собой целую картинку.
Держу своё чудо в руках, и не могу наглядеться. Плачу и смеюсь. Он так похож на Алекса. Чёрный пушок волос и тот же разрез глаз, как у маленького хищника. А вот губы мои. Вот и хорошо. Его папе всегда нравились мои губы.
— Миссис Мерфи, вам нужно немного отдохнуть, — воркует большая мягкая акушерка, склоняясь надо мной. — Я заберу вашего мальчика и верну, как только вы проснётесь.
Я отчаянно трясу головой, прижимая комочек к себе, не желая расставаться с моей маленькой семьёй ни на секунду, и только её добрая успокаивающая улыбка заставляет меня разжать руки. В конце концов, это ведь совсем ненадолго. У нас с моим малышом вся жизнь впереди.
Пухлые руки бережно принимают моё сокровище и передают его в руки врачу.
— Уже решили, как назовёте сына, миссис Мерфи? — интересуется она, поправляя подушки под моей головой.
— Расти, — губы сами растягиваются в улыбке. — Расти Мерфи, — повторяю, пробуя имя сына на вкус. Поворачиваю голову, чтобы извиниться перед мужчиной-врачом за то, что расцарапала ему руки, и не могу понять, почему за стёклами его квадратных очков вижу застывшие слёзы.
Глава 36
Алекс
Ноги по щиколотку вязнут во влажном испанском песке, безвозвратно уничтожая обувь, но ничто не в силах оторвать меня от самой прекрасной картины на свете — моя малышка качает на руках моего сына. Топчется босыми ступнями по кругу, шевелит губами, что-то говоря в крохотный лоб, наполовину прикрытый голубой шапочкой. Я много раз представлял эту картину, пока был вдали от них, но никогда не думал, что это будет...так. Они такие красивые и нежные, такие идеальные друг у друга, что сердце щемит, и лёгкие горят, как от пинка. Убью, голыми руками разорву любого за один кривой взгляд в их сторону. Мои. Моя семья.
С момента, когда я видел жену, в последний раз, прошёл почти месяц. С момента, когда Тина думала, что видела меня, в последний раз — пять.
Идея с инсценировкой собственной смерти далась мне нелегко, но времени на раздумья не было. Мои люди на Востоке выясняли личности ублюдков, решивших заполучить то, над чем я трудился годами, но на это требовалось время. А его не было. Потому что если жить с оптическим прицелом на лбу я привык, то, оказалось, совсем не терплю, когда он спускается к сердцу. Я обещал Тине безопасность и нашёл самый быстрый и эффективный способ предоставить её. Так уж я привык действовать. Эффективно. Я бы и в могилу лёг, если бы точно знал, что мою семью оставят в покое, но это уже был план «Б». И пусть в плане «А» я не выгляжу Ромео, но посмертная слава мне не нужна, так же, как моей жене не нужен герой-самоубийца.
Три месяца ушло на то, чтобы ушлые сопляки, решившие подмять под себя мой бизнес, расслабили задницы, и, решив, что после моей смерти им ничего не угрожает, перестали спать в бронежилетах. Самая большая ошибка зарвавшейся молодости — отсутствие авторитетов и ощущение вседозволенности. Когда что-то легко попадает в зубы, всё вокруг начинает казаться большим выигрышным казино, и думаешь, что будет фартить постоянно. Только вот так ни хрена не бывает. Потому что нужно несколько раз по-крупному проиграть, чтобы понять, что безжалостная система не терпит чужаков. Она их перемалывает и, отплёвываясь костями, скалится кровавыми зубами, прося ещё. Сосунки, возомнившие себя отпрысками Бута, этого не поняли, и сейчас радуют своим мясом барракуд в Персидском Заливе. А тому из них кто, брызгая слюной, орал, что доберётся до моей жены, я лично несколько раз провернул нож в глазницах. Потому что, когда покушаются на моё, я грызу, не раздумывая.
Образцовым гражданином я, разумеется, не стал: не для того я годами жрал песок на Ближнем Востоке, запивая кровью с порохом, чтобы в один день добровольно отказаться от всего, что создал. Чтобы вывести семью из-под удара, я ушёл в тень, и все поставки перевёл на Саида. Официально моего имени на мировой карте торговцев смертью больше нет, ведь ещё одного прыжка в могилу Тина точно мне не простит. Да и сам не прощу, потому что душу рвало в клочья, когда я наблюдал, как она оплакивает мою безвременную кончину. Моя маленькая сильная жена. Я знал, что она справится, потому что не зря выбрал её своей женщиной. И чёрта с два после всего, что ей пришлось пережить, она проронит ещё одну слезу, даже по моей вине. Потому что я вернулся с намерением сделать её самой счастливой женщиной на земле, даже если это будет означать тащить её на руках на Джомолунгму, чтобы потрогать звёзды.
Тина лёгкой поступью входит в дом, а я заворожённо смотрю вслед её стройной фигуре. Я в жизни мало чего боялся, но сейчас мне страшно. Как в ту ночь в Барселоне, когда она впервые сказала, что любит меня. Я едва дождался утра, чтобы купить обручальное кольцо, потому что до дрожи в пальцах и выворачивающей тошноты боялся её потерять. Я так и не сказал Тине, что день, когда она согласилась стать моей женой, стал самым счастливым днём в моей жизни. Я много слов задолжал ей, и сейчас самое время это исправить.
