Ближе к концу наши трения с Биллом стали гораздо серьезнее прежних турниров «кто кого переорет». Неукротимое стремление Билла быть первым сделало его одним из лучших директоров в истории, но оно же испортило наши отношения. Подтверждением может служить случай, имевший место незадолго до моего ухода, когда Билл устраивал мне разносы за мою бесполезность. В свое оправдание я напомнил:
– Математика для 100-й модели TRS-80 была серьезной работой и хорошо пошла.
Примерно год назад Tandy попросила нас написать для их ноутбука математические программы с плавающей запятой, необходимые для финансовых вычислений. Я раньше такого не делал, и пришлось попотеть, чтобы все получилось.
– Все коды написал я, – заявил в ответ Билл.
– Серьезно? – удивился я. Он всегда делал подобные заявления с такой убежденностью, что невольно думалось: «А я точно это писал?» Я нашел исходные коды и распечатал их; разумеется, они были мои. Билл не написал ни единой строчки; на самом деле он в то время вообще ничего не писал. На следующий день я снова пришел к нему. Я бросил распечатки ему на стол и сказал:
– Ладно, Билл, вот математика. Покажи мне, что ты написал.
Настала пауза. Билл даже прекратил раскачиваться, бросил взгляд на код и сказал:
– Ладно, ты написал.
Иногда казалось, что Билл настолько отождествляет себя с Microsoft, что сам не понимает, где кончается компания и начинается он сам. Со мной было немного по-другому. Бизнес имел огромное значение, но он не определял меня. Я не знал, что принесет мне будущее и даже – сколько его у меня осталось, но я стремился к следующему этапу. Я никогда не забывал совет отца: «Чем бы ты ни занимался, делай все с любовью». Папа обрадовался мне, когда я вернулся в Сиэтл четыре года назад, полный идей и энтузиазма. Ему казалось, что я нашел свое призвание, и мне тоже так казалось. Но настала пора уходить.
В январе я последний раз встретился с Биллом в качестве руководителя Microsoft. Мы присели на диван в его офисе; он явно старался показать, что я виноват и обязан остаться (через несколько месяцев после ухода Верна Рабурна в Lotus Development Билл написал мне, что все еще «озадачен и огорчен» тем, что случилось). Но, увидев, что меня не удастся переубедить, Билл решил возместить убытки. Когда в 1983 году Microsoft преобразовалась в корпорацию, наше старое партнерское соглашение потеряло силу, и Билл не мог меня заставить продать долю на основе «непримиримых противоречий». Тогда он решил прибегнуть к другой уловке, на которую намекал в письме.
– Несправедливо, если у тебя останется доля в компании, – заявил он и предложил мне смехотворную сумму: пять долларов за акцию.
Когда уходил Верн, правление проголосовало выкупить его долю по три доллара за акцию, в результате он потерял миллиарды долларов. Я знал, что Билл надеется надавить на меня. Но я был в ином положении, нежели Верн, который сбежал в Lotus, явно нарушив трудовое соглашение. Я же был соучредителем и не переходил к конкуренту.
– Не думаю, что вообще захочу их продать, – возразил я. – В любом случае я не буду обсуждать цену ниже десяти долларов за акцию.
– Ни за что, – ответил Билл, как я и предвидел. Разговор был окончен. Как оказалось, консерватизм Билла оказался мне на руку. Если бы он согласился на цену, близкую к моему предложению, я бы продал акции раньше времени.
18 февраля 1983 года моя отставка была официально принята. Я сохранил место в правлении и стал голосующим вице-председателем – в знак признания моего вклада и в надежде, что я еще принесу пользу компании, которую помогал создавать.
Когда наступила ремиссия моей болезни, я не знал, что делать дальше; я знал только, что хочу наслаждаться жизнью. Я буквально застывал на месте, глядя на цветы или на небо, смаковал минуты, которые проводил с семьей и друзьями. Хотя мои акции Microsoft еще не стали ликвидными, я не испытывал недостатка в средствах. У меня был хороший дом и достаточно денег в банке, чтобы оплачивать счета и путешествовать.
Весной я отправился на Гавайи с Марком Макдональдом и Риком Уэйландом. Мальчишкой я с напряжением следил за подводными приключениями Шона Коннери в фильмах о Джеймсе Бонде, вроде «Шаровой молнии». Узнав, что в нашем отеле есть бассейн, где можно тренироваться с аквалангом, я немедленно ухватился за такую возможность. На следующий день я плавал у берега в окружении блестящих рыб, и я был очарован. Дайвинг перенес меня в мир с иными свойствами – наверное, то же самое ощущают астронавты. Два года спустя я стал сертифицированным дайвером и с тех пор нырял по всему миру, – от Галапагосских островов до Красного моря. Это моя замечательная отдушина.
Едва вернувшись домой, я снова отправился в путь, на сей раз в Анадарко, вместе с отцом, который решил съездить туда напоследок. Мы повидали моего дядю Луиса, который устроил нам классическое барбекю, а потом повез в свой магазин одежды, где я его разочаровал, выбрав обычные ботинки, а не из кожи змеи или аллигатора. Мы возвращались в Сиэтл с отцом, и он в дороге вдруг начал говорить о том, о чем не упоминал никогда: о Второй мировой, где участвовал во второй волне десанта в Нормандии.
– Иногда бывало жарко, – сказал отец. Он рассказывал о немецких бомбах-снарядах, дождем сыпавшихся на головы, пока они в Англии ждали переправы через Ла-Манш. В определенный момент отсечной клапан давал этим предшественникам крылатых ракет команду на снижение. Услышав, что гул над головами умолк, солдаты залезали под карточные столы – другого укрытия не было.
Отец в машине сказал мне еще одно, прежде чем погрузиться в обычное молчание:
– Если заботишься о своих подчиненных, они позаботятся о тебе.
Хотя в болезни и наступила ремиссия, я все еще ждал неприятностей. Врачи сказали, что можно быть спокойным, если рецидива не будет три года, и что статистика на моей стороне: 96 % – за выздоровление. Но я не мог забыть про оставшиеся четыре. По крайней мере я стал оправляться от шока, поразившего меня, когда я узнал, что могу умереть. Наверное, я переживал тяжелее, чем другие. Стоило мне простудиться или испытать непривычные ощущения, у меня начинало сосать под ложечкой.
Раз в два месяца я проходил исследования, после которых наступали напряженные дни ожидания результатов. Однажды в мае я проснулся от сердцебиения. Я сдал кровь на РОЭ – анализ показывает наличие воспаления в организме. Результат оказался 29 – в два раза выше нормы; это могло говорить о раке. Я был уверен, что вернулась болезнь Ходжкина. В лучшем случае, подумал я, буду страдать от химиотерапии. В худшем – мои дни сочтены.
В пятницу, 13 мая, я повторил анализ; результаты должны были быть готовы через несколько дней. Вместо того чтобы ждать дома, я отправился на Национальную компьютерную конференцию в Анахайм, Калифорния. Я чувствовал себя все хуже и беспокойнее, не мог уснуть и уехал рано, чтобы попасть на ночной самолет до Сиэтла. В воздухе, после полуночи, я вдруг так запаниковал, что начал писать от руки завещание (относительно моих 3,2 миллиона акций Microsoft я благоразумно советовал наследникам придержать их и «дождаться максимальной выплаты»).
