Больше сорока лет назад благодаря Нилу Армстронгу мы по-новому взглянули на Луну, и полеты к другим планетам внезапно оказались доступными. С тех пор наши притязания, похоже, уменьшились. Я понимаю, что существуют и другие социальные приоритеты – от здравоохранения до глобального потепления. Но я верю, что стремление к новым рубежам – неотъемлемая характеристика человека. Программа исследования Марса потребует миллиарды долларов, десятилетия работы и готовность мириться с неудачами и трагедиями. Если правительство отступится от исследования планет, частные инициативы столкнутся с серьезными трудностями.
Однажды Вернера фон Брауна спросили:
– Что важнее всего для полета на Луну?
– Желание, – ответил он.
В марте 2009 года я приехал в Казахстан, чтобы пожелать счастливого пути Чарльзу Симони – он отправлялся в двухнедельный отпуск на корабле «Союз» на Международную космическую станцию (в своем стиле Чарльз взял на орбиту готовые обеды от Алена Дюкасса и Марты Стюарт). Когда ракета поднялась с той самой площадки, с которой стартовал Юрий Гагарин в 1961 году, я ощутил волнение и трепет, знакомые мне по Мохаве.
Одно время я подумывал пойти по стопам Чарльза. Но, внимательно разобрав, что связано с полетом в космос, я передумал. Я не люблю рисковать. Я никогда, например, не прыгал с парашютом, потому что меня смущала обратная сторона. Все же, когда я в тот октябрьский день глядел в небо, ожидая возвращения нашего космического корабля, меня не покидало то же ощущение чуда, с каким я в детстве смотрел в звездное небо. На самом деле это чувство было со мной всегда, но в суматохе жизни я почти о нем забыл. Приятно было вспомнить его снова.
Наверное, я никогда не стану астронавтом, но частица меня все же есть в космосе. Фрагмент корабля SpaceShipOne был отправлен в автоматическом зонде New Horizons к внешним границам Солнечной системы. В 2007 году зонд миновал Юпитер на пути к Плутону, поясу Койпера и дальше.
Глава 17
Джими
Я рос с музыкой. Наша семья никогда не пропускала гастролей танцоров из Румынии или испанских исполнителей фламенко в Оперном театре Сиэтла. Коллекция записей в основном состояла из классики, прежде всего Бетховена. К семи годам я с блеском дирижировал Пятую симфонию.
Родители редко тратились на дорогие подарки, но никогда не упускали случая чему-нибудь нас научить. Сестра всем занималась с упоением: балет, фортепьяно, кларнет, флейта. Я во втором классе начал учиться на скрипке – с переменным успехом. Изящный менуэт – прекрасно, но учительница задавала одни гаммы. Мажорные гаммы, минорные гаммы – я ненавидел их все. Занимался я нерегулярно, не продвинувшись дальше первой позиции, и звук получался ужасный. Стоило мне начать пиликать, наш пес Джетт принимался завывать.
– Хорошо, что ты занимаешься, – говорила мама, пятясь из комнаты. – Продолжай, продолжай.
Не то чтобы я хотел бросить занятия, но суть сделки была понятна: родители будут платить за уроки, пока я стараюсь. В девять лет я написал:
«Дорогой папа!
Я хочу заниматься на скрипке еще год по следующим причинам: иногда музыка доставляет мне удовольствие, я с нетерпением жду, когда можно будет сыграть Моцарта и др. Я очень постараюсь заниматься каждый день.
Твой сын, Пол Аллен».
На самом деле родители не думали заставлять меня бросить музыку, пока я не окончу начальную школу; тогда я буду «достаточно взрослым», чтобы самому решать – продолжать или нет. Моей лебединой песней стало выступление с камерным ансамблем на празднике в честь окончания шестого класса; все было бы замечательно, если бы я от волнения не сбился с такта.
В 1964 году я возвращался домой из школы, крутя свой транзиторный приемник, и поймал «Я хочу держать тебя за руку» «Битлз» – это мое первое воспоминание о популярной музыке. Я смотрел трио «Супримз» и другие группы «Мотаун Рекордз» в «Шоу Эда Салливана» и восхищался. Когда я впервые услышал рок – на танцах в седьмом классе, – звук, казалось, пронзил меня насквозь, и впечатление сохранилось надолго.
Каждый август родители уезжали в отпуск, а нас с Джоди оставляли соседям – семье Катания, жившим в том же квартале. В 1966 году, когда я собирался в восьмой класс, Терри Катания – она была на год старше – всегда знала наизусть чарт «Top-40». Я слушал ее драгоценные пластинки-«сорокапятки», вроде «Черри, черри» Нила Даймонда, а теперь появилось что-то новенькое.
– Ты знаешь «Манкиз»? – спросила она.
Я покачал головой. Я не знал о начинающей группе, чей первый сингл стремительно ворвался во все чарты.
– Послушай, – сказала Терри, и вскоре я уже приплясывал под ритм «Последнего поезда в Кларксвилль». Я купил альбом «Манкиз» и крутил его до посинения. Потом я начал смотреть их комедийный сериал. В силу моего возраста меня не захватила битломания, когда Великолепная Четверка завоевала Америку – два года назад (я оказался с родителями в канадском Ванкувере вскоре после того, как там играли «Битлз», и с изумлением узнал, что кто-то купил в отеле простыни, на которых спали музыканты). Но для «Манкиз» я вполне созрел. Следующей осенью Терри сходила с ума от нового альбома, который в Британии появился еще весной, но в Соединенных Штатах еще не был достаточно известен.
– Пол, ты должен это услышать! – восклицала Терри. Я пялился на обложку, пока Терри доставала пластинку. Веселенькие буквы психоделического фиолетового цвета слиплись в одну строчку на желтом фоне:
Что значит «тыопытен»? Был ли я опытен? Я не совсем понимал, о чем речь, но чувствовал, что ответ – «нет». Даже название группы было необычным: Jimi Hendrix Experience – «Опыт Джими Хендрикса». Сделанная объективом «рыбий глаз» фотография изображала черного музыканта в оранжевом шарфе и двух белых по бокам – это само по себе было непривычно. Обратная сторона обложки завораживала не меньше: черно-белая фотография – от подсветки афрокосички музыкантов блестели. Я сразу понял, что Джими круче всех.
А когда Терри опустила иглу на первую песню, «Лиловый туман», я понял, что пластинка могла бы быть и в пакете из крафт-бумаги. Меня сразило вступление: Хендрикс и его басист, Ноэль Реддинг, обменивались повторяющимися «дьявольскими тритонами», резкими, диссонирующими интервалами. Джими словно кувалдой вколачивал: «Вот я какой, берегитесь». Потом начался вокал, под стремительный ритм гитарных аккордов. Джими играл резко и агрессивно, но с мягкой модуляцией. Никто больше не мог дать такой звук.
(Как сказал однажды Карлос Сантана: «Большинство играет быстро и мелко. Но Колтрейн играл быстро и глубоко, и Чарли Паркер тоже, и Джими».)
Музыка просто сносила башку. «Лиловый туман» был наполнен нарочитыми искажениями и откликами, закручивающими водоворот объемного звукового ландшафта, и все же гитара звучала как кружево, ясно и внятно. А что тогда говорить о стихах, которые доносил хриплый голос?
Лиловый туман в моей голове,
Все вокруг стало иным.
Смешно, не знаю почему.
Погоди, я целую небо.
Ух ты, о чем это он? Что это за стихи? Слушать было тем более странно, что из-за глубокого эха казалось, будто Джими поет в соседней комнате. Звучали африканские хрипы и щелчки в стиле Мириам Макебы, внезапные паузы выбивали из равновесия. Под конец Джими нажал на педаль – специально переделанную «Октавию», – и звук поднялся на октаву и улетел в стратосферу с мерцающим гитарным соло.
