Она наткнулась ногой на острый камень и споткнулась. По лицу текли слезы и сопли. На секунду она замерла, не вставая, стоя на коленях и ладонях. Она ободрала руки, упав на них, но здесь, ближе к земле, по крайней мере, легче дышалось. Потом она осознала, как нелепо, должно быть, выглядела, хотя в такой вечер вокруг не было никого, кто мог бы ее увидеть. Падение привело ее в чувство. Наверное, лучше вернуться домой и извиниться за скандал. Лучше раньше, чем позже. Вдоль поля шла сточная канава. Она поднялась, и ветер снова ударил ей со всей силой в лицо. Она отвернулась от него. И в этот самый момент заглянула в канаву и увидела Эбигейл. Сначала она узнала ее куртку – синяя стеганая куртка. Эмма хотела такую же, но мать пришла в ужас, увидев, сколько она стоит. Эбигейл она не узнала. Наверное, это кто-то другой, наверное, Эбигейл одолжила куртку двоюродной сестре или подруге, кому-нибудь, кому она тоже понравилась. Кому-то, кого Эмма не знала. У этой девочки было уродливое лицо, а Эбигейл никогда не была уродиной. И никогда не была такой тихой – Эбигейл постоянно болтала. У этой девочки был распухший язык и синие губы. Она больше не смогла бы ни говорить, ни флиртовать, ни дразниться, ни усмехаться. Белки ее глаз были в красных пятнах.
Эмма не могла пошевелиться. Она осмотрелась по сторонам и увидела кусок черного полиэтилена, метавшийся на ветру, как огромный ворон, хлопавший крыльями над бобовым полем. А потом, как в сказке, появилась ее мать. Эмма вглядывалась далеко в горизонт, и ей казалось, что ее мать была единственным живым человеком во всей деревне, кроме нее самой. Она с трудом пробиралась по тропинке к дочери, запрятав седеющие волосы в капюшон старой куртки, а из-под ее лучшей воскресной юбки торчали резиновые сапоги. Последнее, что Роберт сказал, когда Эмма бросилась вон из кухни, было: «Оставь ее. Пусть будет ей уроком». Он не кричал. Он говорил спокойно, даже доброжелательно. Мэри всегда делала, как велел ей Роберт, и видеть ее фигуру на фоне серого неба, как будто растолстевшую, потому что она закуталась от холода, было почти так же поразительно, как видеть Эбигейл Мэнтел, лежавшую в канаве. Через пару секунд Эмма осознала, что это все-таки была Эбигейл. Ни у кого больше не было такого цвета волос. Она ждала, когда мать подойдет к ней, и слезы катились по ее щекам.
В нескольких ярдах от нее мать распахнула объятия и остановилась, дожидаясь, чтобы Эмма подбежала к ней. Эмма всхлипывала и задыхалась, не в состоянии говорить. Мэри обняла ее, убрала волосы с лица, как делала еще тогда, когда они жили в Йорке, а Эмма была маленькая и часто видела кошмары.
– Ничто не стоит таких переживаний, – сказала Мэри. – В чем бы ни было дело, мы с этим разберемся. Она имела в виду – ты знаешь, твой отец делает только то, что считает правильным. Если мы все ему объясним, он скоро это примет.
Тогда Эмма потащила ее к канаве и показала на тело Эбигейл. Она знала, что даже мама не сможет разобраться с этим и все уладить.
Мэри в ужасе замолчала. Как будто ей тоже нужно было время, чтобы осознать. Затем ее голос зазвучал снова, неожиданно резко, требовательно.
– Ты ее трогала?
Эмма была в шоке, ее трясло.
– Нет.
– Мы больше ничего не можем для нее сделать. Ты меня слышишь, Эмма? Мы пойдем домой и позвоним в полицию, и какое-то время все будет казаться кошмарным сном. Но твоей вины здесь нет. Ты ничего не могла сделать.
Эмма подумала: Хотя бы Иисуса не стала упоминать. Хотя бы не ждет, что я найду в нем утешение.
* * *
В Доме капитана ветер по-прежнему дребезжал разболтанными подъемными оконными рамами спальни. Эмма мысленно говорила с Эбигейл: Видишь, я справилась, припомнила все, как было. Можно мне теперь поспать? Но даже обняв Джеймса и впитав его тепло, она все равно мерзла. Она попыталась оживить свою любимую фантазию о Дэне Гринвуде, представить себе его темную кожу поверх своей, но даже эти образы утратили свое волшебство.
Глава третья
Эмма не могла рассказать о последствиях обнаружения Эбигейл в одной из своих историй. Не было четкой сюжетной линии. В голове все слишком перемешалось. Не хватало деталей. Тогда было сложно следить за происходящим. Возможно, сконцентрироваться было сложно из-за шока. Даже сейчас, десять лет спустя, образ холодной, немой Эбигейл вспыхивал в ее памяти, когда она ожидала этого меньше всего. В тот вечер, когда она нашла тело и они все сидели на кухне в их доме, этот образ засел у нее в голове, затуманивая ей взгляд. Все вопросы тогда звучали будто издалека. А теперь воспоминания были зыбкими и ненадежными.
Она не помнила, как вернулась домой с матерью, но видела, как стоит у задней двери, сомневаясь, не решаясь посмотреть в глаза отцу. Даже если он и планировал прочесть им лекцию, то вскоре забыл об этом. Мэри отвела его в угол, положив руку на плечо, и шепотом все объяснила. На какое-то мгновение он застыл, как камень, словно ему было слишком трудно это принять. «Только не здесь, – сказал он. – Не в Элвете».
Он повернулся и обнял Эмму, и она почувствовала запах его мыла для бритья. «Никто не должен видеть такое, – сказал он. – Только не моя девочка. Мне так жаль». Словно он был в чем-то виноват, словно оказался недостаточно сильным, чтобы защитить ее. Потом они укутали ее в колкое одеяло для пикников и спешно позвонили в полицию. Несмотря на весь свой шок, она почувствовала, что, как только Роберт смирился с тем, что произошло, он начал получать удовольствие от драмы.
Но когда женщина-полицейский приехала поговорить с Эммой, он, видимо, понял, что его присутствие может только все усложнить, и оставил трех женщин наедине друг с другом на кухне. Должно быть, ему было нелегко это сделать. Роберт всегда считал, что в кризисные моменты без него не обойтись. Он привык справляться с экстренными случаями: клиенты резали запястья в комнате ожидания перед его кабинетом, или впадали в психоз, или сбегали, будучи выпущенными под залог. Эмма задумывалась, не потому ли он так любил свою работу.
Видимо, детектив пришла не одна, и Роберт говорил с кем-то еще в другой комнате, потому что иногда, когда разговор на кухне затихал и Эмма не могла ответить на вопрос полицейской, ей казалось, что она слышит приглушенные голоса. Трудно было сказать из-за шума ветра. Возможно, что отец разговаривал с Кристофером, и ей лишь казалось, что она слышит третий голос. Наверное, Кристофер в тот день тоже был дома.
Мэри заварила чай в большом глиняном чайнике, и они сели за кухонный стол. Мэри извинилась.
– В остальных комнатах очень холодно. Здесь хотя бы плита есть… – И в кои-то веки их плита работала, как надо, и отдавала немного тепла. Весь день с запотевших окон стекал пар, образуя озерца воды на подоконнике. Раньше Мэри ненавидела их плиту, но потом привыкла к ее причудам. Каждое утро она шла к ней, словно готовясь к битве, и бормотала под нос, словно молясь: Пожалуйста, разогрейся. Не подведи меня. Пожалуйста, погрей подольше, чтобы я приготовила поесть.
Но полицейской, похоже, все равно было холодно. Она не сняла пальто и обхватила руками чашку чая. Наверное, она представилась, когда пришла, но этот момент сразу же выпал из памяти Эммы. Ей запомнилось, что она думала о том, что, наверное, эта женщина из полиции, хотя на ней была обычная одежда – одежда, казавшаяся Эмме такой красивой, что она сразу обратила на нее внимание, как только та зашла. Под пальто была юбка по фигуре, почти в пол, и пара коричневых кожаных сапог. Весь период допросов Эмма пыталась вспомнить имя этой женщины, хотя та была их единственным контактом с полицией и приходила к ним каждый раз, когда в деле происходили подвижки, чтобы им не пришлось все узнавать из газет.
