В дополнение к диплому прилагалась золотая медаль. Ее отец тоже дал подержать. Такая маленькая, а весила больше буханки хлеба. Макс провел пальцем по выпуклой поверхности медали — гладкая как стекло.
Может и нет ничего плохого в том, что отец пьян? Трезвым бы он никогда не позволил притронуться к такой реликвии.
— Хочешь себбе такую?
— Хочу.
— Получишь. И не одну получишь. У Бардина две, а у тебя три будет. Потому что ты умнее этих Бардиных, ты знаешь об этом?
Макс молчал. Отцу ответ и не был нужен.
— Ты им всем покажешь, кто такие Сегалетовы. Сколько мы грызли, дед твой, дядьки… не смогли, — он пшикнул. — Я смог… А ты больше сможешь. Потому что ты… мой сын. Макс Сегалетов, в честь самого Макса Борна. Имя, оно несет в себе… это… Из рук короля Швеции, в тронном зале. Аплодисменты здесь, там, куда ни повернусь.
— А ты видел знаменитостей?
— Там все знаменитости.
Отец влил в себя полстакана коньяка не поморщившись. Капля соскользнула с губы и упала на разворот диплома — точно на первую букву фамилии.
Отец равнодушно смотрел на темнеющее пятно на белой махровой бумаге.
— За вихри пожалели… толстосумы разукрашенные… фраки напялили, решают судьбы науки… Если бы не мои вихри… Это же революция. А это что? Открытие? — он кивнул на диплом. — Разве это серьезная работа? Ребячество, цифры… Не стоит она миллиона.
Отец всю жизнь страстно гордился собственной теорией квантовых вихревых потоков, написанной задолго до той самой, признанной всем миром работы. При каждом удобном случае вспоминал, как сутки напролет проводил в лаборатории, и как едва не умер от истощения. Много лет спустя теорию признают ошибочной.
Макс рассматривал мелкие надписи на медали и потерял нить разговора.
— …ты знал, да?
— Что, пап?
Отец говорил с кем-то, кого видел только сам.
— Не сказал мне, да? Смирнову сказал, а мне не сказал. Не поверил в себя. Я же помог бы… Я же просил тебя отправить ее в РАН. И не кончилось бы так. Эдик, дурак ты, дурак ты-ыы… А деньги-то… Там же миллионы. Куда мне их. Как я могу взять…
Отец налил еще коньяка, выпил залпом. Потом обернулся к сыну, удивившись, будто впервые его увидев.
— А ты что здесь сидишь?! Уроки сделал?
— Сделал.
— Дурью опять маешься мне… здесь это… Время тратишь на что? Книжки всё свои читаешь, эти, про роботов-шроботов. Ты время в жизни знаешь, как дорого стоит? Твое?! Тебе еще успеть надо, а когда ты успеешь, если дурью маешься?
— Я не маюсь.
— Ты — моя кровь, — он воткнул палец в грудь. — Соответствуй. Учиться, только учиться… перерыв на еду и сон. Никаких книжек и рисований. Всё на помойку, завтра же. Ни минуты на дурь, ты понял меня?
Макс молчал.
— Ни минуты, я сказал! Вот поэтому я и не… Эдик потому смог, что я вот так в твоем возрасте… Читал эту галиматью бесполезную… Тратил время, самое дорогое… Оно же сейчас лучшее, мозг твой все хватает, а ты дурь туда пихаешь. Дед не понимал, хотел, чтобы я пальто шил, а понимал бы тогда, заставлял бы меня делом заниматься. Вот тут же хватало, — он приложил палец к виску, не сразу попал — первый раз в ухо. — Только времени не хватило… Времени… У тебя полно. Ты моих ошибок не повторишь.
Он замолчал, уставившись куда-то в стену. Веки его тяжелели.
Макс решил, отец сейчас уснет. Хорошее время, чтобы улизнуть.
Сухая твердая рука сдавила его запястье.
— Пшли.
В спальне Макса отец схватил со стола первое попавшееся на глаза — книгу Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», которую Макс одолжил у одноклассника. Как раз сегодня собирался почитать.
Раскрыв книгу наугад, отец смял охапку листов и вырвал с корнем.
— Пап! Ты чего…
— Дурь!
Листы полетели Максу в лицо, растеклись точно жидкие. Следом шли в макулатуру книги сказок, журналы, рисунки, фигурки героев. Все, что видел, отец рвал, а ошметки швырял в стену. И все повторял:
— Дурь, дурь, дурь…
Макс стоял, боясь пошевелиться, и плакал. Весь его мир рушился. Мать наблюдала из коридора и не вмешивалась.
Отец увидел институтский учебник физики на верхней полке. Взял его аккуратно, как реликвию, сдул слой пыли. Его друг профессор забыл учебник несколько лет назад у них дома. Макс утащил себе, сохранил до лучших времен.
— Ты всё изучил? — он тыкнул учебником Максу в нос.
— Нет! И не буду!
— Дурью маялся?! — заорал отец, размахивая книгой перед лицом сына. — И о чем я раньше думал! Доверил тебя ей! Забила сыну дурью голову.
Макс отступил на шаг, рыдая и всхлипывая. Увидел под ногами среди бумажных лохмотьев небольшой фрагмент эскиза робота.
— Я выбью дурь из твоей башки.
Отец схватил сына за шиворот и выволок в коридор. Макс кричал и брыкался.
В дальней пустовавшей комнате была небольшая гардеробная — «тещина». Хранили там всякое барахло: лыжи с палками, соленья-варенья, сапоги, зимние шубы.
Туда отец и приволок сына.
Запотевшая от пыли лампочка светила тускло. Раскачивалась. Тень-свет, тень-свет…
— Будет твоей… Нобель-комнатой.
Отец растолкал по краям хлам, освободив место для двух табуреток. На одну усадил Макса, на другую кинул учебник. Затем открыл на середине, отыскал уравнение. Из пиджака достал «лучших друзей ученого» — блокнот и ручку. С трудом вырисовывая буквы, выписал уравнение на пустой лист. Потом вырвал из учебника параграф с доказательством, а на его место вложил лист из блокнота.
— Напишешь доказательство. Еще спасибо скажешь.
Макс тихо плакал и молил про себя, чтобы отец ушел. Оставил его пусть даже в этом вонючем загашнике, только бы ушел.
— Пока не напишешь, не выйдешь.
Только уйди, только уйди, молил Макс про себя.
— Ты все понял?
— Да.
Дверь захлопнулась.
За всю ночь Макс не притронулся к книге, даже не взглянул. Он был уверен, утром все закончится — отец, как всегда, забудет о вчерашнем и все станет как прежде.
Отец действительно пришел утром. Выглядел привычно бодро и свежо.
— Написал?
Макс глянул на учебник, как на бездомную кошку, от которой можно подхватить лишай.
— Пап… — слезы сами полились из глаз Макса. — Прости меня. В туалет хочу.
— Вернусь вечером.
— Пап! Папа!
Дверь закрылась. Макс бросился на нее плашмя всем телом. Принялся колотить кулаками.
