— Родина говорить не умеет, у нее нет языка.
— Сколько же дерьма у тебя в башке. Но ничего, есть лекарство, которое очистит тебя. Скажи, Артист, что лучше всего очищает заблудшую душу?
— Боль, товарищ капитан.
— Да, боль, она бодрит как холодный душ — смывает вредные принципы. И только по-настоящему сильные излечиваются. Деда моего на войне фашисты месяц в плену мучили. Отбили руки, кислотой поливали, сломали все пальцы. Он так и не сдал, где наши наступление готовили. Фашисты уничтожили его тело, но дух не сломили. Его на расстрел повели, а он вырвался, одними ногами задушил мучителя, захватил радио и вызвал огонь на себя. Так его наши геройские «Катюши» вместе с фашисткой тварью и завалили в один ров, — капитан расстегнул куртку, вытащил из-под кофты повязку на шее — на ней звезда героя. — Отец-алкаш за водку продал уроду, а я нагнал урода и вломил ему так, чтобы понял — награды героя могут носить только потомки.
Капитан кивнул Артисту. Сагал, ожидая ударов, вскинул руки, закрывая голову. Вместо этого Артист развернул его на табурете, начал стаскивать куртку.
Сагал сжался как монолит. Артист двинул ему локтем в живот.
Пока Сагал отдышался, не заметил, как остался без куртки. И ботинок не стало — ножом срезали шнурки. Артист свалил его на пол, начал тащить штаны. Сагал держал их руками, пока не прилетело по ребрам железным носком капитанского ботинка.
Боль снова обездвижила.
Не стало штанов, следом кофта и термушка полетели на грязный пол. Остался Сагал в одних трусах.
Ледяной воздух ворвался через распахнутую дверь.
Трясло то ли от холода, то ли от страха. А скорее, от всего сразу.
Сагал оглядывался в поисках спасения. Не сбежать отсюда — фигура капитана перекрывала единственный выход.
Он обхватил себя руками. Впервые пожалел, что у него их всего две.
Капитан с Артистом молча смотрели на него, выжидая. Давали жертве время гадать, что будет дальше. Чтобы мучилась еще и от незнания.
— Куда ходили-то, голубки? — съехидничал Артист.
— Голубок искать, — выговорил через зубы Сагал.
И снова молча простояли незнамо сколько. Артист все театрально кутался в куртку, играя на нервах промерзающей до костей жертвы.
— Замерз, что ли?
— Я могу оставить тебя здесь, — снисходительно сказал Погребной. — Привязать к стулу на ночь. Если не умрешь от переохлаждения, наутро будешь чистым как хрустальный сосуд. А если медведь придет, ну что ж, не повезло тогда. Ноги окоченеют, даже не почувствуешь, как он будет их обгладывать. А без ног можно много чего полезного сделать для родины.
— Что т-тебе над-до?
— Я уже сказал — перевоспитать тебя хочу. Человеком нормальным сделать.
— Как?
— Скажи: «Так точно, товарищ капитан».
— Та-ак т-точно, товарищ-щ ка-апитан.
— Нет, мне с чувством надо, чтобы от всего сердца. Знаешь, как я кричал, когда присягу давал? Два дня говорить потом не мог. Но меня сама жизнь воспитала, подготовила. А у тебя голова загажена вашей московской пидарней. Избавиться от нее не так-то и просто.
— Вер-рни од-дежду.
— Слишком медленно. У меня есть идея получше.
Они потянули Сагала в темноту, где у старой чугунной ванны все это время находился Брадинкин. Ванна черная вся, обшарпанная. Водой заполнена по самый край, сверху намерз тонкий слой льда.
— Замерзла уже, товарищ капитан, — сказал Брадинкин, потянувшись к ломику.
— Не нужно.
— Товарищ капитан, он уже и так того. Переохладился сильно.
— Тебе что-то непонятно, товарищ военный врач? Или вступился за дезертира?
— Конечно нет.
— Вольно. Нужен будешь, позову.
— Есть.
Брадинкин ушел не оглядываясь.
Артист толкнул Сагала в плечо: ныряй. Сагал попятился от ванны, уперся спиной в двоих. Резко дернулся в сторону в бессмысленной попытке спастись. Наткнулся на кулак в лицо. Полетел на грязный пол.
Подняли его, снова на ноги поставили.
— Что может быть лучше после прогулки в горах, чем принять ванну, а?
— Нет. Не буду. Не заставите.
Удивляясь себе, Сагал заговорил четко, выговаривая каждый слог. И вдруг стало тепло как-то, будто вокруг него воздух страхом раскалился.
— Купание в ледяной воде испокон веков очищает душу христиан.
Его схватили крепко, нагнули головой к ванне. Лоб коснулся льда.
Сагал рычал, извивался, но был как в тисках.
Мучители с силой надавили. Лед треснул, поглотив Сагала зубастой пастью. Как полено в топку, его зашвырнули внутрь.
На какой-то миг все вокруг потемнело.
Нобель-комната. Обшарпанные стены, кривоногий табурет, изъеденный молью тулуп. На почерневшем от времени линолеуме проглядывается ромбический рисунок. По контуру рисунок трескается. Сагал сквозь пол проваливается в ледяную воду. Барахтается, кричит, задыхается. Холод скользит по пищеводу, замораживая кровь. Ножи режут тело; кожа горит — растягивается, рвется в клочья.
Сагал выскочил из ванны пулей. Не устояв на непослушных ногах, упал на деревянный пол. Боли не почувствовал — кожа стала тверже дерева.
— Ааааагааааа… РРрорррыррр.
Дышать, дышать…
Глаза открылись, но видели только размытые образы. Хорошо различим автомат. Дуло уперлось в лицо.
— Можно закончить это быстро. Только попроси.
Сагал, дрожа и подвывая, поднялся на ноги. Легкие скукожились, не могли прокачать достаточно воздуха.
Артист закурил, выпустил в лицо дым.
Стояли так опять в тишине, пока у Сагала сквозь губы не стали пробиваться едва различимые слоги.
— Ты хочешь что-то сказать?
— Та-а-ак, т-то-о-оч-ч…
— Уже лучше. С экспрессией.
— Тов-варищ-щ-щ капитан…
— Десять отжиманий на плацу, боец.
Онемели пальцы на ногах и руках. Ладони скрючились, не разжимались.
— Двадцать отжиманий! Ты не понял, боец?
— Не…
— Тридцать!
— Е-есть.
Сагал опустился на стальные колени, упер в пол руки, наполовину сжатые в кулаки.
— Раз…
Опустился, поднялся.
— Два…
Опустился. Губами коснулся пола, поднялся. На вкус горечь.
— Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь…
Артист окатил сверху ледяной водой из ведра.
— Восемь… Девять…
