— С Катей, — бесцветным голосом отозвался Бехтерев. — Мы с ней меняемся. То она у тебя, то я. Еще Ромка и Лось. Четыре бессменных сиделки, мать твою.
Услышав эти слова, Лесков слабо улыбнулся. То, что друзья заботились о нем, было приятно, но, по правде говоря, Дима предпочел бы, чтобы в этот раз их рядом не было. Он не хотел, чтобы его запомнили жалким и беспомощным.
— Георгию тоже нужно перебраться с сыном в Сидней, — задумчиво произнес он. — И Кате. Я не хочу, чтобы она оставалась здесь. Не знаю, что там думает ее Волошин, но по—хорошему.
— Да ничего он не думает, — перебил его Иван. — Надо быть полным идиотом, чтобы еще о чем—то там думать. Она не отходит от твоей постели. Прямо как Вика от Адэна.
В ту же секунду Бехтерев пожалел, что произнес эти слова. Мысль о том, что его друг умрет, вдруг стала такой отчетливой, что невольно сделалось жутко. И, кажется, Дима тоже почувствовал это. В его медных глазах отразилась усталость.
— Я… я поговорю с ней, — тихо произнес он. — Попытаюсь убедить переехать при первой же возможности. Если же мой приступ повторится снова, не позволяй ей навещать меня. Не надо ей на это смотреть.
— Она любит тебя.
— Я знаю. И именно поэтому хочу, чтобы она жила нормально.
Иван намеревался было что—то произнести, но в этот момент дверь приоткрылась, и в проеме показалось круглое лицо Георгия.
— Чё это ты не в койке? — встревоженно воскликнул Лось, поспешно направляясь к своему бывшему боссу. — А ты куда смотришь? — накинулся он на Ивана. — Лепило же конкретно сказал, что ему покой нужен. Чтоб лежал, не дрыгался! Че ты с ним базаришь?
— Мне стало лучше, — попытался утихомирить его Лесков.
— И чё? Все равно лежать надо! Мы думали, ты скопытишься, психовали не по—детски, а ты разгуливаешь тут. Быстро изобразил горизонт!
— Угомонись, — Дима невольно усмехнулся. — Я тут Ивану про Сидней говорил. Ему бы Вику увезти, пока здесь всё восстанавливают. И тебе неплохо бы туда перебраться вместе с Максом.
— Ну неплохо, да, — без особого энтузиазма пробормотал Лось. — Хоть какая—то жизнь над всем этим тленом. Позитив в реальном дефиците из—за тебя… Напугал ты нас конкретно. Вайнштейн вообще не вылезает из лаборатории, все скисшие, никто не знает, что и думать. Я один мужикам задвигал, что всё нормалёк будет! Ты же поправишься, да?
— Я постараюсь найти лекарство, но.
— Румынский упырь говорил, что все слова перед «но» не считаются!
— Тогда скажу прямо: вы уедете при первой же возможности, а я останусь.
— Один?
— С Альбертом. Если он, конечно, захочет. Остальным же здесь делать нечего.
— А вот за это и ушатать можно! — лицо Георгия приняло оскорбленное выражение. — Охренел, Димон? Я чё, может, левый пацан? Или я кидал тебя когда—нибудь? Ладно, Иван свою пасти должен, она без него никуда. После смерти Лунатика им надо поехать. Но я то чё?
— У тебя Максим, — сдержанно заметил Лесков.
— Ну Макс с Викой поедет. Иван попасет, нормально! Где один ребенок, там и два, где два, там и пять…
Лось не заметил, как Бехтерев переменился в лице, и уверенно продолжил:
— А мой пацан реальный, за батину штанину не цепляется. Так что я по—любасу остаюсь. Ты мой кореш, Димон! Я за тебя давно впрягся и свой базар не меняю! Я всегда и подскочить могу, и вопрос разрулить, и несрастун уладить. Ты же меня
знаешь! Это Фостер — падла говённая, уже сегодня в Сидней намылился, а я так не поступаю!
— Сегодня? — переспросил Дима. — Там же еще опасно.
— Сказал, что у него какие—то неулаженные дела, — пояснил Иван. — Пойдет туда вместе с солдатами и уже на постоянку. Ты же вернул ему дом.
— Да, я помню. Но не думал, что он рискнет воспользоваться моим предложением так скоро.
— А чего ему не воспользоваться? — удивился Георгий. — Не любят тут его. Вот и решил свинтить, пока ты в отключке валяешься. А там он заныкается, ростки пустит… Не хило ты ему, конечно, отмусолил: скворечник на берегу моря.
— Так тебе ведь тоже дом выделят, — усмехнулся Бехтерев.
— Я корешей хатами не меряю, — с этими словами Лосенко гордо выпрямился. — Я для Лескова бесплатно всё делал. И вообще, как встречу хорошую бабу, заделаем с ней ребенка. Если сын выскочит — Димкой назову!
— Пророчество Фостера начинает сбываться, — улыбнулся Лесков. — Неизвестно, когда «арку» активируют?
— Через полчаса, а что?
— Да так.
Иван и Георгий оставили Диму только тогда, когда тот вернулся обратно в постель. Какое—то время он лежал неподвижно, прислушиваясь к удаляющимся шагам, после чего снова поднялся и принялся приводить себя в порядок. Слова Бехтерева о Кате не выходили у него из головы. Нужно было поговорить с ней, убедить перебраться в Сидней.
Лесков едва закончил бриться, как дверь в его палату снова приоткрылась.
— Как говорят русские: если кот умывается, то это к гостям, а если чистит зубы
— то к гостям в белых халатах, — раздался знакомый насмешливый голос.
— А если гости в военной форме? — устало усмехнулся Лесков, взглянув на Фостера.
— Значит, гость скоро отправится в Австралию и зашел попрощаться.
— Мне уже сообщили, что вы уходите вместе с солдатами.
— Даже будучи при смерти, Барон продолжает оставаться в курсе всех событий,
— осклабился Эрик. — У вас, определенно, талант к политической деятельности.
— У вас тоже. Не каждый может сменить сторону и при этом остаться в плюсе.
— О каком плюсе идет речь? Я лишь вернул то, что вы у меня отняли. Мой дом, мой статус, моего личного робота и коллекцию автомобилей. Ничего дополнительного вы мне не предоставили.
— Кроме жизни.
— И этого вы мне не давали. Вы слишком молоды, чтобы быть моим папашей. И слава богу: у меня еще меньше причин желать вам смерти. Я подарю оставшиеся пули другим людям.
— И кто же еще остался в вашем списке? — Дмитрий внимательно посмотрел на собеседника.
— Так, разная шваль. Вы их не знаете. Не волнуйтесь, среди них нет ни одного обладателя русской фамилии. А с завтрашнего дня я официально стану законопослушным гражданином.
— Что же, поздравляю вас с «новой жизнью», — в голосе Лескова послышался легкий сарказм, на что Фостер весело ухмыльнулся.
— Я бы тоже хотел вас поздравить, но ваше будущее не настолько отчетливо.
Внезапно тон Эрика сделался серьезнее:
— Вайнштейн сказал, что лекарства нет.
В этот момент Диме пришлось приложить немало усилий, чтобы его лицо не отразило тех эмоций, что он испытывал.
