Однако к 207–208 году он сам, очевидно, попал под влияние проповедей фригийского священника Монтана, осужденного Римской церковью за слишком горячие проповеди и нравственную непримиримость. Воззрения Тертуллиана стали более строгими. Он по-прежнему не высказывается открыто против брака, но все больше и больше говорит о чистоте безбрачия, считая ее предпочтительней, чем брак. И он уже осуждает не только вторичное супружество. «Ты теперь выступаешь и против единственного брака», — говорили ему, а он отвечал: «Единственный брак основан на таком же разврате, что и вторичный».
[86]
К 213–214 году Тертуллиан присоединяется к последователям Монтана. Но он не может просто следовать за сектантами, как и за Римской церковью — и те и другие не могут удовлетворить его слишком яркую натуру. Он в конце концов создает свою собственную секту, и многие карфагенские монтанисты идут за ним. «Тертуллианство» пережило своего основателя на 200 лет, святой Августин привел эту секту в лоно церкви. Труды Тертуллиана, написанные в период основания секты, до нас не дошли.
[87]
«Итак, как много мужчин и женщин склоняются к воздержанию; они предпочли вступить в брак с Господом, они восстановили достоинство своей плоти, они теперь освящены как дети иного мира, победившие страсть и похоть и все то, что не может существовать в раю».
[88]
Тертуллиан последовательно воплотил два полюса отношения к безбрачию: суровый запрет и снисходительность; христианство пыталось найти средний путь между этими полюсами. Расцвет многочисленных ересей, которые проповедовали крайние формы отношения к браку — и за, и против, — говорит о том, насколько сложной была проблема.
Поначалу на первый план вышло строгое отношение к браку, в традиции посланий Павла и по примеру первых христиан-мучеников. Святую Агнессу насильно отдали в публичный дом, но ангел испепелил слишком ретивых клиентов, осмелившихся приблизиться к ней; святую Люцию не смогли отвести туда же тысяча пар быков и тысяча развратных мужчин; Анастасия сказалась больной, чтобы не вступать в сношения с мужем; Цецилия призвала в первую брачную ночь ангела, чем охладила пыл своего мужа; Евфимия боролась «как мужчина» с судьей, пытавшимся ее изнасиловать; Юстиния расплавила, как воск, дьявола, пытавшегося ее соблазнить. Святые первых веков христианства постоянно являют примеры превосходства девственности над супружеством. Иногда дело заходит слишком далеко: у святого Петра, если верить Деяниям апостолов, была дочь невероятной красоты, и некий богатый человек посватался к ней. Петр, чтобы уберечь девственность дочери, стал молиться Богу, чтобы ее разбил паралич и она была бы недвижима «от пальцев ног до головы». «И мы понесли ее, воздавая славу Господу, что уберег свою рабу от осквернения, нечистоты и разрушения».
[89] Рядом с этим знаменитым примером встают многие другие случаи чудесных изменений, произошедших, чтобы уберечь девушку от замужества.
Девственность становится важнее, чем Божий завет плодиться и размножаться: дьявол, который чуть было не победил сопротивление Юстинии, попытавшись напомнить ей об этом завете, растаял, как воск. И в самом деле, завет был дан Отцом Адаму в первые века мира, когда земля не была еще заселена. Но потом, уже со времен Отцов Церкви, на земле достаточно людей, и завет «плодитесь и размножайтесь» более не имеет права на существование. Кроме того, Христос искупил своей жертвой первородный человеческий грех, теперь человек силен и может противостоять искушению. В браке больше нет необходимости ни для продолжения рода, ни для того, чтобы ввести в законные рамки половое влечение. Теперь безбрачие не только разрешено, но расценивается как средство достичь блаженства — разумеется, если пребывающий в безбрачии не впадает в блуд. Все эти теории, основанные на посланиях Павла и разработанные в трудах Отцов Церкви, окончательно оформляются в XIII веке Фомой Аквинским.
[90]
В первые века христианства холостяк чаще чем когда-либо рассматривается как «житель небес». Греховная и смертная плоть после грехопадения Адама может вернуться в первоначальное райское состояние только через девственность. Таковы воззрения на брак множества движений внутри христианства, позднее ставших сектами.
В Сирии Татиан и энкратиты (от греческого «энкратейа» — умеренность) утверждают, что брак — это разврат и порча, порожденные грехопадением Адама и Евы: «Вслед за женщиной возник брак, за браком — рождение новых людей, за рождением — смерть».
[91] Во Фригии Монтан проповедует скорый конец света, встретить который следует в девственности. Монтанизм быстро распространяется по всему средиземноморскому бассейну. Различные секты гностического толка проповедуют, что мир был создан непокорным архонтом, а постоянное воспроизведение рода людского не дает душе выйти из тюрьмы плоти. Такой же дуализм мы находим и у маркионитов, которые видят в браке соучастие в деяниях демиурга и позволяют креститься только холостым и женатым, пожелавшим жить в браке без половых сношений.
Из слияния этих сектантских теорий вырастает манихейство, которое станет одним из серьезнейших препятствий к дальнейшему распространению христианства и брака. Последователи Мани, персидского ересиарха III века, верят, как и гностики первых веков, в изначальный дуализм: мир был создан злым демиургом, заточившим в материю частичку божественной природы. Частичка божественного света, пребывающая в заточении в каждом мужчине и каждой женщине, переходит от родителей к детям и может высвободиться лишь тогда, когда цепь воспроизведения рода прервется. Самые ярые манихейцы проповедуют полное воздержание, как гностики и маркиониты, но они не требуют его от всех своих последователей, сознавая, что человеческая природа слаба. Те, кто не способен воздержаться от половых сношений, должны применять средства предохранения от продолжения рода. Манихейцы накладывают запрет на брак, основной целью которого является продолжение рода. До сих пор спорным является вопрос, насколько манихейство III–IV веков связано с ересью катаров XII–XIII веков. Во всяком случае, и те и другие строят свое неприятие брака на представлении о том, что злой демиург заточил в теле часть божественного духа. Именно так излагал свои представления катарский пастух XIV века, пожелавший отказаться от брака.
[92]
