— И красавица, — довольно улыбнулся папенька. — Вся в тебя, милая.
А теперь какая-то тётка… какая тётка хотела, чтобы я разделась, залезла в ванну и позволила её рукам блуждать по моему телу? Да ни за что в жизни!
— Моюсь я с четырёх лет одна! — сообщила я фру Агустине. — И уверяю вас, я лучше верну вам платье и просто откажусь от приглашения брата, чем изменю этому правилу.
— Бунт на корабле? — моя гостья колыхнула своей огромной грудью и упёрла руки в бока. — Ну, ладно…
Я покосилась на кровать. Если Рогль решит во имя моего спасения принять боевую форму, то возможно, пока фру Бабень… тьфу-ты, фру Агустина будет ржать я сумею вырваться из комнаты и позвать на помощь…
— Раз уж вы у нас такая принципиальная ледь, то что уж тут… Тогда запоминай.
Тут она швырнула стек на мой столик, едва не опрокинув котелок, в чайной чашке затушила сигарету и обе освободившиеся руки запустила в свой саквояж.
— Вот это нужно нанести на сухие волосы. Смыть через четверть часа. Вот это сразу после того, как смоешь. Вот этим промыть. Это после того, как промоешь, но не смывать, а накрыть полотенцем и оставить на два часа. Дальше. Это нанести на кожу лица и шеи. Вот это на ноги…
— Ноги-то зачем? — пискнула я.
— На всякий случай, — отбрила фру Агустина и, устало вздохнув, почесала лоб… — И не расходуй без надобности моё время. Марш в ванную!
…Через полтора часа мучений я махнула рукой на принципы и, окончательно запутавшись в склянках, позвала на помощь. Фру Агустина меня не упрекнула ни словом, ни взглядом. Ну разве что пробормотала разок или другой сквозь зубы:
— Как знала, что надо с восходом солнца прийти. Ничего же, к дохлым демонам, не успеваем. Ни-че-го!
Она меня мяла, терзала, крутила, как куклу. Выщипывала мне брови — ЩИПЦАМИ! — и не только брови! Не магией! Ужасно больно! Раз триста я хотела послать её в бездну и раз двадцать таки послала. Мы орали друг на друга так, что стёкла в окне звенели. Мне не дали съесть ни крошки, разрешая лишь ледяную воду («потому что голодные глаза сверкают ярче»), корсет затянули так, то я едва-едва могла дышать, кожа головы горела от всех тех зелий, которыми намазали мои волосы… Но когда я посмотрела на себя в зеркало за пятнадцать минут до назначенного братом часа, я восторженно ахнула.
Не то чтобы я ещё раз согласилась пережить весь этот ужас, но то, какой сделала меня фру Агустина… Это было больше, чем волшебство.
Потому что я почти не изменилась (если не считать всей той сотни безжалостно выдранных из моего тела волосков), но почему-то стала такой красавицей, что собственным глазам не поверила.
Оказывается, папенька был прав! Я и в самом деле вся в маму.
Красавица.
На мгновение даже страшно стало, но потом фру Агустина жахнула открытой ладонью мне аккурат промеж лопаток и устрашающе рявкнула:
— Будешь сутулиться, заставлю выкупить платье. Не позорь имя моего дома, неси себя, как богиня. Для неё наряд и шился.
— Не буду! — заверила я и добавила:
— Ни за что не посрамлю славного имени рода Аллареев!
А затем несмело пожала крепкую, пропахшую табаком руку.
— Спасибо вам, фру Агустина. Вы так мне помогли… Даже не знаю, как вас благодарить.
— Свадебный наряд в моём доме мод закажи, вот и вся благодарность, — радостно оскалилась она. — Свадебные я в наём не сдаю, если что… Но тебе понравится. Обещаю.
Предки… И где только Бред нашёл эту женщину? Она ужасная.
Я в неё почти влюбилась, честное слово!
Глава 16
В КОТОРОЙ ГЕРОИНЯ ПОКАЗЫВАЕТ СЕБЯ ВЫСШЕМУ СВЕТУ
Когда я добралась до ворот БИА, встретив по пути своего триумфального шествия едва ли не весь преподавательский состав и добрую половину студентов, Бред уже приехал и ждал меня, лениво вышагивая возле наёмного экипажа. Как по заказу — впрочем, почему как? Не иначе маги Ковена постарались и развеяли тучи над столицей — погода была свосем не октябрьская. Не было ни мерзкой, уже ставшей привычной мороси, ни пронзительных порывов ледяного ветра, а с чистого неба мне подмигивали яркие звёзды и да показывала румяный бок полная луна.
То есть совершенно ничто не мешало мне остановиться на нижней ступеньки крыльца, чтобы полюбоваться на своего красавчика-братца. По случаю торжества на нём была парадная белоснежная форма отставника, чёрный бикорн с белой петлицей, на груди медали и орден имени Лаклана Освободителя, шпага у бедра.
— Бред, — окликнула я.
Услышав мой голос, брат вскинулся, обвёл меня довольным взглядом и, широко улыбнувшись, подмигнул мне.
— Что-то мне подсказывает, что все девы на выданье сегодня вечером объявят на тебя охоту. Тебе к лицу мундир.
— Невесты? — Он хмыкнул. — Не знаю. А вот самострел я зря с собой не прихватил. Одной бутафорской шпагой со всеми твоими поклонниками я точно не справлюсь. Ты невероятно хороша, Брен.
Я зарделась от похвалы и протянула брату руку.
— Как любит говорить наш папенька, — напомнила я, — красотой мы с тобой в маму.
— И то правда, — согласился брат, а затем приложился губами к моей перчатке, помогая преодолеть последнюю ступеньку, после чего отпустил мои пальцы и отошёл на пару шагов, чтобы ещё раз полюбоваться на труды фру Агустины.
— Какая же ты! — Я довольно улыбнулась. Что ни говорите, а слушать комплименты любит любая женщина. — У меня нет слов! Прав был отец. Надо почаще тебя приглашать, подарки дарить. В конце концов! Брат я или нет.
— Ты перепутал, — рассмеявшись, напомнила я. — Это мама тебе намекала на подарки для сестры.
— Да? — Бред виновато почесал бровь и сдвинул шляпу на затылок. — Похоже, они оба мне об этом говорили. Вот я осёл…
— Неправда, ты у меня лучше всех! — возразила я, а когда мы устроились на подушках наёмного экипажа, добавила:
— Спасибо. Я рада, что ты меня пригласил.
Бред накрыл своею ладонью мою и пылко заверил:
— И я рад, Мотылёк! Очень! Ты для меня самый важный человек в этом мире, ты же знаешь! Я всё сделаю для того, чтобы ты была счастлива. Всё!
Я смущённо кашлянула, намекая на некоторую неуместность этого внезапного признания, и замерла, нахмурившись. Всего на миг, такой короткий, что мне вполне могло в показаться, — но не показалось, я уверена! — в глазах брата промелькнуло нечто очень-очень похожее на вину.
— Бред.
— А?
Он дурашливо улыбнулся, а у меня сердце зашлось от тревожного предчувствия. Была у братца одна отличительная особенность: признаваться в любви близким, если чувствовал за собою какую-то вину.
Однажды он сказал маме, что не ходил с деревенскими мальчишками прыгать в озеро со скалы (я тогда лежала дома с больным горлом, поэтому в веселье участия не принимала), а потом извёл её своей ласковостью, нежностью и просто нечеловеческой заботой. Даже не знаю, чем бы всё закончилось, если бы папенька не взял в руки хворостину и не потребовал вскрыть карты. Тогда-то братец и признался, что вот уже с полмесяца не спит по ночам, изнывая от страха, что маменька узнает правду и разочаруется в своём сыне.
