Отто, не заглядывая в меню, сразу попросил бутылку сидра и полный стакан льда. Ухмыльнулся, заметив его удивление: ужраться, если что, и без тебя не проблема, мне бы нормально поговорить. Очень соскучился. Ты не представляешь, как.
И это признание было даже удивительней, чем бутылка яблочного сидра, безобидного, как лимонад в его загребущих лапах. Прежний Отто ни за что не сказал бы вслух: «я соскучился», в жизни никому ничего подобного не говорил. Считал, что чувства никого не касаются, их следует молча испытывать, а не проявлять.
Однако сейчас Отто что-то расслабился. Не просто улыбался, сиял. Повторял то и дело: «Я так рад». Даже сел не напротив, а рядом, придвинулся близко, чтобы касаться плечом, как будто не особенно верил, что он настоящий. Это было приятно, хотя, если посмотреть отстранённо, конечно, просто смешно.
Спросил: как ты вообще? Дурацкий вопрос, но ёлки, а как и о чём ещё его спрашивать, если не виделись четырнадцать лет. Отто неопределённо пожал плечами: ай, да хрен меня знает. Предсказуемый ответ. На иной и не особо рассчитывал. Чего ещё ждать от человека, который даже своё настоящее имя тебе не сказал – за десять, что ли, с лишним лет дружбы, наверное близкой, хотя, конечно, хрен поймёшь, что сам Отто об этом думал. Ладно, теперь-то какая разница, кто кого кем для себя считал.
Отто ни о чём его не расспрашивал, даже не начинал. Говорил, не умолкая, но всё больше о пустяках, как будто буквально на днях расстались, и с тех пор ничего особо интересного не успело случиться, только студенты художки тайком пробрались в троллейбусный парк и разрисовали почти половину городских троллейбусов цветными скелетами, так и ездят теперь; с голубями напротив рынка всю весну тусует здоровенный красный попугай, улетел от хозяев и отлично прижился на улице; а ещё был концерт какой-то крутой голландской девчонки – ну этой, бритой, как её, да ты точно знаешь – в клубе – ну, в этом, который открылся на месте мебельного магазина; ай, ладно, какая разница, потом нагуглишь. У Отто всегда была отличная память на события, музыку, запахи, телефонные номера и картины, но он никогда, даже после множества повторений, не запоминал имена собственные, хоть стреляй.
Ладно, какая разница, что за клуб и какая девчонка там выступала, лишь бы Отто продолжал говорить. Это было так здорово – сидеть вместе в уличном баре и болтать о ерунде – так невероятно и одновременно привычно, обыденно, что он постепенно перестал понимать, какой вообще год на дворе. Может, они с Отто, и правда, вчера расстались, а всё остальное, что успело потом случиться – ну, просто такой вот подробный, убедительный сон, как в китайской легенде, где, пока у монаха варилась каша, его гость задремал и прожил во сне целую долгую жизнь
[1].
Отто не прикасался к стакану с сидром, держал в руках нераскуренную сигарету, эффектно ею размахивал, как дирижёрской палочкой, и это тоже было знакомо: он всегда, увлекаясь беседой, жестикулировал так, что разговор становился похож на эстрадный номер. Даже прохожие специально останавливались посмотреть.
Вдруг замолчал буквально на полуслове и рассмеялся: надо же, я всё-таки встретил тебя на улице, как загадывал, ну и дела! Не дожидаясь вопросов, объяснил: когда мы с тобой поругались, я очень скучал, но дал себе слово, что не полезу первым мириться, пока случайно не встречу тебя на улице. Вот тогда будет можно, потому что – ну как бы не я сам так решил, а судьба. Был уверен, буквально на днях тебя встречу, город-то, в сущности, маленький, и тропы у нас примерно одни и те же. Но вышло – сам видишь, как вышло. Вот тебе и судьба.
Подумал: да хрен бы ты со мной тогда помирился. Добром бы эта встреча не кончилась, ты меня страшно достал. Я даже Монику не хотел больше видеть, только потому, что ты когда-то нас познакомил; об остальных уже и не говорю. Повезло, что было куда уехать, а то бы, наверное, чокнулся. И четырнадцать лет нарочно не возвращался в город, не мог простить ему, что ты здесь живёшь. Глупо звучит, когда говоришь такое словами, это я и сам понимаю, зато чистая правда – вот настолько я на тебя разозлился тогда.
Но вслух, конечно, ничего не сказал. Что толку обсуждать, к чему бы привела наша встреча, которой всё равно уже не случилось. И это к лучшему. По крайней мере, сейчас-то я тебе действительно рад.
Отто собрал в стопку разбросанные круглые пивные картонки. Бирдекели, так они называются. Тогда, четырнадцать лет назад, мы даже слова такого не знали. Зато теперь знаем; то есть, как минимум, я теперь знаю. Специально однажды в словаре посмотрел.
Картонок на столе было довольно много, но Отто сгрёб ещё и с соседнего, благо за ним никто не сидел. Пересчитал, объявил: двадцать девять. Хорошее число. В нашей книге было бы двадцать девять глав.
В глазах натурально потемнело от гнева: он что, издевается? Снова завёл эту песню? Но Отто примирительно сказал: я теперь и сам понимаю, что это была плохая идея – сочинять роман про пивные картонки. И ещё худшая – уговаривать тебя это делать. Самому припекло, сам бы его и писал.
Хотел сказать: беда не в том, что ты меня уговаривал, а в том, какие были у тебя аргументы. Но промолчал. Сам факт, что Отто, всегда считавший себя непогрешимым, практически извинился, был чудом. А чудеса следует уважать.
Просто, – добавил Отто, – без тебя не было никакого смысла писать эту книжку. И не только писать. Без тебя вообще ничего не имело смысла. Сколько лет мы знакомы, всегда так было. Что бы ни делали вместе, всё выходило круто, хоть сочинять песни, хоть клеить девчонок, хоть дождь вызывать, сами над собой смеялись, не верили, но у нас всё равно получалось, легко, как кнопку нажать. Даже посуду мыть в ресторане – помнишь, мы однажды нанялись подработать на каком-то банкете? У меня наутро впервые в жизни живот от смеха болел, хуже, чем от любого спорта. Но и посуду при этом отлично вымыли, даже ничего не разбили, хозяин, когда расплачивался, отдельно за аккуратность благодарил. Неважно; я не о том. А о том, что с тобой у меня всегда отлично всё получалось, а без тебя – как-то не очень. Кайф совершенно не тот. Даже группа без тебя сразу же развалилась, хотя ты почти не умел играть. И меня это страшно злило. Я привык, что это я всем вокруг нужен, а мне – особо никто. Я поэтому вечно тебя задирал. Нарочно. Назло. Но не тебе, а себе назло, хотя со стороны это… ну, понятно, как выглядело. Ровно наоборот.
Слушал его и не знал, что – ладно, сказать, не знал даже, что думать. Подозревал, что это какой-то розыгрыш, Отто сейчас ему подмигнёт: «Что, поверил?» – и засмеётся, то есть, заржёт так громко, как только он умеет, аж пустые бокалы подпрыгнут на соседних столах, а во всех окрестных кварталах дружно заревут перепуганные младенцы. Но Отто не подмигивал и не ржал, сидел рядом, серьёзный и бледный, тень былого себя, молчал, тасуя, как карты, толстые пивные картонки с надписью «Heineken». Наконец сказал: а давай мы всё-таки это сделаем? Не книгу, конечно, только пророчества на картонках напишем. Было бы круто. У меня давным-давно руки чешутся, но без тебя не хотел.
