Но даже оставшийся ещё с первой прогулки сидр не открыл. Пить в настолько растерзанном настроении – ищи дурака. Знаю, как такое обычно заканчивается, что, в итоге, от меня остаётся и каким жалким дерьмом начинает казаться этим остаткам моя, в общем, совсем неплохая жизнь. Не хочу.
* * *
Спал этой ночью крепко, но всё равно плохо: сны были, как в юности, длинные, тягостные, заполненные мучительными подробностями, давным-давно позабытые кошмары о заброшенных новостройках, лабиринтах зеркальных комнат и лифтах, которые хаотически движутся во всех направлениях сразу, в такие даже заходить необязательно, сами вокруг тебя как-то незаметно образуются и увозят неизвестно куда.
Однако проснулся почему-то в приподнятом настроении, на удивление свежий, бодрый и полный каких-то невыразимых, невнятных, но сильных желаний, как будто вместе с кошмарными снами к нему вернулся тот пылкий мальчишка, которому они когда-то отравляли существование. А быть этим мальчишкой оказалось так здорово, что ладно, пусть будут кошмары, если без них не обойтись. Нормальная цена.
Вацлав ждал его в кухне, свежий и бодрый, даже без телефона в руках.
– Ты думаешь, будто перестал быть художником, потому что испугался, – не здороваясь, сказал он и вручил красную кружку с горячим кофе. – Не знаю, чего именно, да и неважно. Все мы иногда чего-то пугаемся и отступаем с выбранного пути. И потом честно страдаем, полагая себя предателями, которых даже Люцифер в девятом кругу ада откажется жевать, потому что ему противно. Не тот масштаб! А потом проходит время, и мы возвращаемся на тропу. И выясняется, что никакое это было не отступничество, а просто технический перерыв на посещение ада, которой зачем-то сочинил вдохновенный Дуранте дельи Алигьери. Поэты вообще горазды всякие ужасы на пустом месте громоздить, и мы сами не лучше… Так, стоп, ты же только проснулся, а я разумничался. Извини. Пей кофе спокойно. Молчу.
После второго глотка наконец ответил:
– Ничего, благая весть никому не повредит. Хотя вот прямо с утра очень непросто в неё поверить. Но всё равно.
– Тебе повезло, – сказал Вацлав. – Я вчера ходил за покупками, поэтому в холодильнике есть не только масло с вареньем, но и ветчина. По моим наблюдениям, с ветчиной вприкуску даже благие вести заходят на ура. Ешь, а я за альбомом. Чего время терять.
На этот раз старик притащил целую кучу всего – и карандаши, и пастель, и какие-то необычные с виду фломастеры, видимо, акриловые, он о таких только слышал, сам ими никогда не рисовал, пятнадцать лет назад их ещё не было, а потом не стало его. То есть, тьфу ты, почему сразу «не стало»? Не надо драматизировать, был и остался. Просто перестал рисовать.
Сказал, хотя Вацлав не спрашивал и даже испытующим взглядом, приглашающим к продолжению разговора, не сверлил, ему сейчас явно всё было до лампочки. Собственно, потому, наверное, и захотелось поговорить: иногда равнодушный собеседник лучше, чем очень внимательный. И при этом гораздо лучше, чем вообще никого.
– Я не то чтобы именно испугался. Просто Сашка… В общем, мой старший товарищ, близкий друг и в каком-то смысле учитель, хотя специально ничему не учил, самый крутой, как мне казалось, и даже сейчас иногда кажется, художник на свете, умер. И умер глупо, нехорошо. Он и жил-то не очень: во-первых, ему было негде. Кочевал из мастерской в мастерскую, по друзьям, готовым его приютить. Его мало кто соглашался подолгу терпеть. У Сашки был непростой характер даже на трезвую голову, а по пьянке – вообще умри всё живое. И гонор до неба. И приступы вдохновения такой силы, что в эти моменты даже просто рядом стоять было счастьем. И невероятно крутые картины. И больше вообще ни черта. Таких, как он, часто удерживают на поверхности женщины, готовые ради благополучия гения терпеть что угодно, но лёгких путей мы не ищем. В смысле, женщин он не любил. Ну и, в итоге, умер в тридцать четыре года, натурально под забором: во время очередной пьянки поссорился со всей компанией сразу и ушёл от нас, демонстративно прихватив две бутылки палёного коньяка; надо было его остановить, конечно, но мы не стали, очень уж он всех в тот вечер достал. Поэтому Сашка ушёл, выпил свою добычу и умер под утро – на улице, в ноябре. И картин его почти не осталось – большую часть раздарил по пьяному делу неизвестно кому, другие сам же порезал в приступах ярости или загрунтовал, чтобы нарисовать что-то новое поверх; в общем, когда решили устроить хотя бы посмертную выставку, собрали по друзьям хорошо если полтора десятка работ. Так и не было никакой выставки, картин не хватило даже на самый маленький зал. Нелепо: такая яркая, сильная жизнь закончилась жалким пшиком, и уже ничего не исправить, точка, всё. Я тогда был уверен, мы очень похожи; на самом деле, это, конечно, неправда, куда мне до Сашки. Но жил я в ту пору почти так же, как он, по его примеру, свято веря, что художнику нельзя размениваться на обычную жизнь. Можно только, как мы: без гроша в кармане скитаться по чужим мастерским, каждый вечер – загул, с утра – за работу; похмелье – говорил Сашка – время силы художника, только на дне этой пропасти нас настигает небесный свет. Я до сих пор иногда думаю, что это правда…
– Да правда, конечно, – неожиданно согласился Вацлав. – Просто не вся, а небольшая её часть. То есть, вот так, на дне пропасти – ну, тоже можно. Потому что небесному свету абсолютно всё равно, где именно нас настигать.
– В любом случае, меня тогда Сашкиной смертью сильно шарахнуло. Не столько даже самой смертью, сколько тем, что после него почти ничего не осталось, всё оказалось напрасно, бессмысленно, зря. Я решил, что не хочу так. Надо всё сделать иначе. Привести в порядок свою дурацкую жизнь, перестать ежедневно пьянствовать с кем попало, лишь бы налили – например, в обмен на картину; заработать денег, обрести хоть какую-то крышу над головой, чтобы ни от кого не зависеть, а рисовать можно и на досуге, благо в сутках целых двадцать четыре часа. Родители обрадовались, что я взялся за ум, устроили на работу в каком-то культурном фонде – мальчиком на побегушках, за такие копейки, сейчас смешно вспоминать. Зато появились всякие полезные связи, опыт, умения, репутация, дела постепенно пошли в гору – ну, насколько у непрактичного раздолбая вроде меня они вообще могли хоть куда-то пойти; на самом деле, неважно. С задачей-минимум я справился, жизнь в порядок привёл, от гибели под забором себя более-менее обезопасил, картины в кладовку аккуратно сложил. Но в какой-то момент понял, что прошло уже целых три года с тех пор, как я в последний раз рисовал. Причём беда даже не в этом. А в том, что мне – не то чтобы не хотелось снова браться за кисти, как раз очень хотелось – просто я больше ничего не мог. То есть, технически мог, конечно, навыки так быстро всё-таки никуда не деваются. Просто когда смотрел в сторону будущего рисунка – не знаю, как объяснить, но вы такие вещи наверное лучше меня понимаете – взгляд утыкался в стену, ватную и одновременно почему-то бетонную. А за стеной – только серая, пыльная пустота. И такая тоска, что лучше побыстрей отвернуться. Отворачивался, конечно. И до сих пор отворачиваюсь. День за днём.
– Да, такое бывает, – подтвердил Вацлав, не отрываясь от работы. И добавил так беспечно, словно выслушал не душераздирающий рассказ о крахе иллюзий и творческом кризисе, а жалобу, что соседняя кондитерская оказалась закрыта на обеденный перерыв: – И со мной было. И ещё со многими. Потом проходило. И у тебя пройдёт.
