Накануне отъезда вдруг отчётливо понял, что это и есть самый последний день. Уезжать – уже завтра, правда, только после обеда, но это как раз всё равно. Когда бы ни вылетал самолёт, ни отчаливал пароход, ни уходил твой поезд, ты уже прямо с утра оказываешься немного не там, где тебе больше не ночевать.
Наверное, поэтому вечером наконец решился зайти в бар возле дома, где сидел Вацлав с компанией – куда ещё тянуть. И получается, правильно сделал, старик ему очень обрадовался, тут же со всеми перезнакомил; в голове, конечно, сразу образовалась густая невнятная каша из лиц и имён, но какая разница, вряд ли перед уходом придётся сдавать экзамен на быстрое безошибочное узнавание новых приятелей.
Хорошо запомнил только красивую загорелую женщину с такими же синими волосами, как у девицы в чёрном пальто на картине Вацлава. Причём даже не из-за красоты, цвета волос и картины, просто выяснилось, это она сдаёт мастерскую надолго уехавшего брата в обмен на портреты кота. Сразу спросила его: «А вы, случайно, мастерскую в центре снять не хотите? Запаса дров там аж до февраля, наверное, хватит, и кот у меня отличный, одно удовольствие его рисовать».
Вопрос, конечно, как выстрел; хуже, чем выстрел, потому что правильный ответ на него: «Хочу больше всего на свете», – а правдивый: «Ничего не получится, я завтра уезжаю. Если даже сдам свой билет, надолго всё равно не останусь, максимум, до конца срока визы. Чёрт бы эти бумажки побрал».
Засиделся с ними почти до рассвета, сам того не заметив; это, впрочем, не так уж сложно – в середине июня небо начинает светлеть примерно в три.
Спал потом почти до полудня. В кухне Вацлава не оказалось – ожидаемо, но всё равно обидно. Сварил себе кофе, взял кружку и пошёл его искать.
Некоторое время бродил по тёмному коридору, наконец постучал в дверь мастерской. Никто не откликнулся; за дверью и вообще во всём доме было так тихо, словно тут никто никогда не жил. Заходить в комнаты без спроса почему-то не решился. Допил кофе и пошёл к себе собирать чемодан.
Только проверяя, всё ли на месте – паспорт, телефон, кошелёк – вспомнил, что Вацлав так и не взял с него денег. Отсчитал двести пятьдесят евро за десять дней, оставил под банкой-сахарницей на кухонном столе. Старик, конечно, обещал скидку за позирование, но с такого крутого художника грех деньги брать. И вообще он оказался отличный. Это был мой лучший отпуск за… А вот даже не знаю, за сколько времени. Впрочем, вру. Всё я знаю. За всю мою дурацкую жизнь.
Вацлав объявился не в самый последний момент, но незадолго до его наступления. Без стука ворвался в комнату, где он как раз закрывал чемодан, возбуждённо ухватил за плечо:
– Пошли!
И не повёл, а практически потащил его по коридору, как будто был ветром, подхватившим бумажный ком. Распахнул дверь в мастерскую, посторонился, пропуская гостя, объявил, указывая на мольберт в центре комнаты:
– Я успел. Смотри!
Такое ощущение, что Вацлав нарисовал свою картину не за несколько дней, а буквально за остаток минувшей ночи и утро, потому что на холсте были их вчерашние посиделки в баре – залитые тёплым оранжевым светом люди на табуретах, и он среди них, единственный лицом к зрителю, разноцветным, улыбчивым, очень юным и одновременно старым лицом. В темноте за открытыми окнами смутно виднелся город, вернее, как всегда у Вацлава, сразу несколько разных, знакомых и незнакомых, чужих и бесконечно любимых той горькой, счастливой, безрассудной любовью, какая обычно выпадает на долю не родных, а приснившихся, или просто придуманных, книжных, сказочных городов.
Долго молчал, наконец сказал:
– Это трындец. Спасибо. Очень мне повезло, что я теперь – там.
Вацлав улыбнулся в свой обычной манере – словно выпустил стрелу.
– Ты всё-таки очень правильно понимаешь некоторые важные вещи. Причём именно те, которые глупо было бы объяснять.
Уже потом, на пороге, взял его за руки, заглянул в глаза, строго, как отец, отправляющий сына в школу, сказал: «Возвращайся». И, не дожидаясь ответа, стремительно развернулся, вошёл в дом и запер за собой дверь.
* * *
Тоска накрыла его в набитом автобусе, везущем пассажиров от выхода из здания аэропорта к самолёту. Такая лютая тоска, с которой ничего не сравнится, больше похожая на физическую боль, чем на душевное чувство. Но он ей даже отчасти обрадовался. Если уж такая тоска, значит, есть что терять. Значит, всё было, было… Стоп, погоди, а ты сомневался, что было? Думал, ни в какой отпуск не ездил, а десять дней дома беспробудно бухал? Будем честны, ты столько не выпьешь. На третий же день стошнит.
Но всё равно разрешил тоске быть, войти в силу, не стал от неё защищаться, уговаривать себя, что всё это глупости, даже вспоминать и проделывать специальные дыхательные упражнения, позволяющие быстро восстановить душевное равновесие, тоже не стал. И от вина, положенного пассажирам во время полёта, наотрез отказался, попросил минеральной воды, а то и правда, вдруг от выпивки полегчает, ровно настолько, что станет почти выносимо? Нет уж, спасибо, не надо. Пусть будет моя тоска – вся, целиком, сколько в меня поместится, с горкой, и ещё немного сверх.
* * *
Дома сразу отправился в душ, разобрал чемодан, отправил одежду в стиральную машину, поставил вариться кофе и сел смотреть фотографии – их оказалось совсем немного, только первые два дня что-то снимал, потом перестал, вот дурак. Ну или не дурак, кто меня знает. Может, именно в этой поездке и правда не стоило фотографировать. Взялся сходить с ума, вот и сходи на здоровье. Не надо себе мешать.
Из рюкзака вместе с документами достал пригоршню разноцветных крышечек от лимонада и желтый листок с объявлением про мастерскую и кота. Улыбнулся, вспомнив, как нахваливала кота хозяйка; сперва улыбка получилась немного вымученной, но потом дело пошло на лад. Оказалось, чёрная тоска радости не помеха. Скорее даже наоборот, помощник. Как минимум, выгодный фон, на котором радость сияет ярче, становится величайшей ценностью, а не просто одной из приятных эмоций. Невольно подумал: наверное, это немного похоже на то, как в лютом похмелье до нас добирается небесный свет, которому, прав был Вацлав, всё равно, где именно нас настигать. Но нам-то не всё равно.
Выглянул в окно, удивился, что ещё не особенно поздно, даже не начало темнеть. Неожиданно для себя встал и оделся. Хотя, вроде, устал с дороги. Но всё равно, почему бы не прогуляться – например, до супермаркета. И, может быть, по дороге где-то приятно поужинать. Потому что в холодильнике, как в начале творения, сплошная духовная первоматерия, в народе именуемая пустотой.
В последний момент зачем-то сунул в карман одну из крышечек от лимонада, голубую, с семью направлениями. Подумал: племяннику и так куча достанется, а эта пусть будет моя. Никогда в жизни не заводил талисманов, даже в юности, когда они были у всех вокруг. Не то чтобы сознательно отказывался поддаваться примитивному магическому мышлению, просто не мог понять, как вещь может стать хранителем человека. А оказалось – смотря какая вещь.
