Кофейни «Чёрная чашка» на площади напротив военного министерства не было. И вообще никакой кофейни. В том месте, где мы с Юсуфом курили у входа, теперь была только стена, причём не стена здания, а просто сравнительно невысокая ограда, отделяющая площадь от территории Президентуры; я и сама не понимала, где тут могла умоститься кофейня. Но она была! Совершенно точно была, несколько лет. Называлась «Чёрная чашка»; господи, да у меня дома салфетка из этой кофейни, я только что оттуда, своими глазами видела: салфетка висит!
Я так растерялась, что несколько раз зачем-то обошла площадь, превращённую в стоянку для автомобилей работников военного министерства, потом пошла вдоль стены, сунулась в открытую калитку, попала в проходной двор, через который часто возвращалась домой из кофейни, вцепилась в первого встречного старичка: «Скажите, пожалуйста, здесь рядом недавно было кафе…» – но по выражению его лица поняла, что расспросы бесполезны, кафе моего собеседника совершенно не интересовали, вне зависимости от того, рядом они находятся или нет.
Я больше никого не пыталась расспрашивать, а собралась с духом, взяла телефон, вошла в Интернет, отправила запрос: «Вильнюс кафе чёрная чашка». Поиск выдал мне кучу названий кафе и ресторанов: «Caffeine», «Mint Vinetu», «Kinza» и ещё какую-то ерунду, не имеющую ни малейшего отношения к настоящей «Чёрной чашке», куда я ежедневно ходила, к Юсуфу, его юбкам, нардам и Правилам Джиннов, к нашему Сочельнику с «Фарисеями» и ко мне, счастливой, пьяной, танцующей танго, ужасно довольной своей жизнью, хотя так и не ставшей моряком.
Я даже теперь совсем не чувствовала себя несчастной. Растерянной – да. Сбитой с толку. Огорчённой. Испуганной. Очень сердитой. Но несчастной – нет. Если бы сейчас передо мной появился Юсуф, я бы, наверное, его поколотила – не по-настоящему, не всерьёз, как любимые младшие сёстры дубасят кулаками своих терпеливых братьев, от всего сердца, но вполсилы, твёрдо зная, что сдачи им не дадут.
Дома я сразу метнулась к доске в коридоре: висит салфетка? Слава богу, висит. И надпись цела: «Девятое Правило Джиннов: каждый день кого-нибудь удивляй». Юсуф, конечно, молодец, хорошо выполняет правила. Вот уж удивил так удивил.
Тогда я вспомнила ещё одно, не помню, какое по счёту правило: «Когда хочется плакать, плачь». И дала себе волю. В смысле, разревелась прямо в коридоре, даже пальто не сняла.
А потом слёзы закончились. Их всегда оказывается гораздо больше, чем можно предположить, но всё-таки меньше, чем нужно, чтобы плакать вечно. И я, шатаясь от слабости и придерживаясь за стену, пошла на кухню, чтобы пополнить запас. В смысле, выпить воды.
Даже не включая свет, я увидела, что на кухонном столе лежит тетрадка. Совершенно точно не моя, бумажных тетрадей у меня в доме отродясь не водилось. Я их не покупаю уже много лет.
Тетрадка была горячая. Не настолько, чтобы обжечься, но чтобы согреться – в самый раз. Я долго сидела в темноте на табурете, поочерёдно прижимая тетрадь то к лицу, то к груди, то к коленям, то к шее, очень уж приятно было ощущать её тепло.
Потом я всё-таки включила свет. И увидела, что тетрадь очень старая, обложка, когда-то красная, выцвела до бледно-розовой. И аккуратная надпись «Правила Джиннов» поблёкла, но всё-таки была вполне различима. Я открыла её на последней странице, повинуясь детской привычке начинать читать книги с финала, чтобы сразу узнать, чем дело закончилось, и потом не особо переживать. Там было написано: «Тридцать девятое правило: при всякой возможности делай подарки, которых сам никогда не получал».
Никогда никому не понять
(из сборника «Неизвестным для меня способом»)
Впервые он родился в Воронеже, стариком восьмидесяти трёх лет, хворым и не то чтобы слабоумным, просто до такой степени ослабшим от старости, что ясно мыслить уже не осталось сил; ему не понравилось, поэтому сразу же умер, даже собственного имени не узнав. Это было разумно, но всё равно немного досадно, как скомкать и выкинуть черновик.
Второй раз родился здоровым и сильным деревенским мужчиной по имени Джек, но настолько грубым и глупым, что даже как-то сперва растерялся: не предполагал, что такое бывает. Что можно провести в состоянии всепоглощающей тупости не час и не день, а целую жизнь.
При этом быть Джеком оказалось довольно приятно, уж точно приятней, чем больным стариком. У Джека было много простых, легко выполнимых желаний: он с удовольствием ел и спал, перемещал предметы с места на место, испражнялся, пьянел от хмельного, дрался, чесал, где чешется, и так далее. Однако удовольствия от ярких физических ощущений хватило буквально на несколько дней, а потом Джек показался ему не многим лучше слабоумного старика из Воронежа. Поэтому на седьмой день он аккуратно подставил Джека под летящий в его голову камень. Прощай, Джек.
В третий раз родился солдатом Освальдом, тоже небольшого ума, но всё же не настолько тупым, как Джек, зато таким упоительно храбрым и энергичным, что пару лет с большим удовольствием им побыл. Потом заскучал, конечно. Но был благодарен Освальду за время, проведённое вместе. Очень нежно и ласково умер во сне, как будто имел дело с ребёнком, а не с громилой тридцати с лишним лет.
Потом родился женщиной по имени Жанна, на юге Франции, в городке Динь-ле-Бен. Ему решительно не понравилось, жизнь у женщины Жанны была трудная, суетливая и убийственно скучная. Жанна весь день работала по хозяйству, хлопотала в саду, присматривала за скотом и детьми, никогда не мечтала, даже не думала ни о чём интересном, не любовалась красотой окрестных пейзажей – он только теоретически догадывался, что они бы ему понравились, пейзажи почти везде хороши. Жанна даже молилась механически, как приучили в детстве, не вдумываясь в смысл, потому что так полагается; к тому же, пока молишься, можно не заниматься другой работой, никто тебя не упрекнёт.
Сперва намеревался побыть женщиной Жанной подольше, хотя бы несколько лет, потому что надо закалять волю, но и полугода не выдержал, взвыл от тоски, лёг и умер. Опыт, как говорили старшие, величайшая драгоценность, но бывают, оказывается, такие драгоценности, которых много не надо. Вот просто не надо, и всё.
Потом ещё восемь раз подряд рождался разными женщинами, и ему всё больше не нравилось; начал думать, что быть женщиной даже хуже, чем тупым крестьянином или больным стариком: женщинам достаётся слишком много скучной работы, не оставляющей времени для интересного, а они почему-то на неё соглашаются. То есть, не почему-то, а от избытка робости, это он быстро сообразил. Итогом всегда становилась бессмысленная трудная жизнь. Да и сама по себе робость, когда она не мимолётное чувство, а основа жизненного фундамента – то ещё удовольствие. Полезно и поучительно, конечно, узнать, что такое в принципе есть, но испытывать это разрушительное чувство всем своим существом – спасибо, увольте. Знал бы заранее, вообще не стал бы играть. Ну или стал бы, но на каких-то других условиях – например, чтобы можно было самому заранее выбирать, кем родиться, а перед этим собрать информацию, какие вообще бывают люди, и хорошенько подумать, кем из них имеет смысл пожить.
