Лекции Канта имели значительный успех. Кант пытался обратиться к прусскому правительству с целью добыть экстраординарную профессуру. Но как раз в это время началась Семилетняя война, и правительству было не до раздачи кафедр. Прошение Канта было оставлено, выражаясь канцелярским языком, без последствий.
Лишь в 1770 году Кант, наконец, добился давно желанной цели. Еще в ноябре предшествующего года он получил приглашение на ординарную кафедру в Эрланген; в январе 1770 года его звали в Йену. Кант собирался уехать в Эрланген, но вскоре в самом Кенигсберге открылась вакансия на ту самую кафедру, которой он напрасно добивался в эпоху прусского господства: его прежний конкурент Букк предпочел занять кафедру математики и уступил место Канту.
20 августа 1770 года был знаменательный день в жизни Канта. Канту было уже сорок шесть лет; тем не менее публичная защита сочинения, представленного им для получения профессорской кафедры, возбудила в нем юношеский пыл. Сочинение это было озаглавлено «О форме и принципах чувственного и умственного мира». 1770 год во всех отношениях может считаться поворотным в жизни Канта. Перед ним открылось обширное поприще деятельности; и как раз в это время в уме Канта вырабатывались во вполне законченной форме начала его критической философии.
По отзывам лиц, близко знавших Канта, он был в первые двадцать или двадцать пять лет своей профессорской деятельности превосходным лектором.
Он вел лекцию так, как будто искал истину, одинаково неизвестную его слушателям и ему самому. Сначала Кант как будто делал попытки дать определение, причем получал лишь первую грубую формулу; затем он постепенно исправлял ее, пока, наконец, не получалось вполне строгое и научное определение.
Единственным недостатком Канта как лектора был его слабый голос. Зная это, слушатели сидели на его лекциях, не шевелясь, стараясь не проронить ни слова и не шаркая ногами (по странному немецкому обычаю) при появлении запаздывающих. Да редко кто и запаздывал на лекции Канта. Кант никогда не искал дешевой популярности и не любил пересыпать лекции не идущими к делу шуточками. Но он был по природе остроумен. Его шутку сравнивали с молнией, и такие блестки часто развлекали слушателей, возбуждая дружный смех, нарушавший обычное почтительное молчание.
Кант внушал своим слушателям необычайное уважение. К нему нельзя было применить пословицу: «Никто не пророк в своем отечестве». Студенты обожали Канта и открыто выражали это при всяком удобном случае.
Содержание лекций Канта было необычайно разнообразно. В общем они являлись комментарием и популярным изложением взглядов, развитых в его главных сочинениях. Вполне уместно поэтому перейти к обозрению литературной деятельности Канта.
Немецкие историки философии, например Ибервег и Куно Фишер, подразделяют обыкновенно литературную деятельность Канта на два главных периода: докритический и критический. Куно Фишер, особенно подробно изучивший историю развития философской системы Канта, видит в ней следующие периоды: предварительный (натурфилософский), когда Кант стоял еще на рационалистической точке зрения; затем эмпирический, вызванный влиянием Юма и вообще шотландской и английской философии; наконец, критический, когда Кант окончательно вступил на самостоятельный путь.
Такое подразделение на периоды представляет удобства для изложения, но при этом не следует забывать, что самостоятельное отношение Канта к господствовавшим до него философским школам обнаруживается во всех его сочинениях, начиная с самого раннего труда об измерении сил. Ходячая метафизика никогда не удовлетворяла его, что видно уже из сочинения Канта о физической монадологии, которую он противопоставил системе Лейбница.
Точно так же самостоятельно отнесся Кант и к различным научным теориям и почти в самом начале своего профессорского поприща построил гениальную космогонию (то есть учение об образовании Солнечной и других систем).
Кант изложил свои космогонические взгляды в сочинении, озаглавленном «Всеобщая естественная история и теория неба». Работа эта принадлежит к числу самых ранних произведений Канта. По некоторым данным можно утверждать, что план этого сочинения был задуман Кантом еще в то время, когда он писал об измерении действия сил.
Кант сознавал трудность своей задачи. Ньютон открыл основной закон, позволяющий объяснить движения планет, и поэтому был основателем небесной механики; но он не задавался вопросом о происхождении Солнечной системы и принимал ее просто за данную величину. Не видя принципа, позволяющего объяснить те или иные отношения между массами и расстояниями планет, Ньютон утверждал, что эти отношения даны самим Божеством. Здесь начиналась задача Канта. Одна мысль о механической космогонии, о естественном объяснении происхождения Солнечной системы казалась в эпоху Канта чуть ли не еретическим посягательством на тайны Провидения. «Я вижу все трудности, – заявляет сам Кант, – но не впадаю в малодушие. Я чувствую всю силу препятствий, но не робею. Я предпринял опасное путешествие, руководствуясь слабой догадкой, но вижу уже предгорья новых стран».
Кант разбирает космогонии древних и новых философов и доказывает их несостоятельность. Эпикур выводит мироздание из случая; но говорить о «случайности» – значит просто указывать на недостаток знания о причинах события. Декарт не мог достичь ничего, потому что признавал лишь отталкивание и не знал о притяжении. «Теперь, – говорит Кант, исходя из начал Ньютона, – можно смело сказать: дайте мне материю, и я построю вам из нее целый мир».
Передавать содержание учения Канта мы не станем: оно излагается во всех учебниках физической астрономии. Напомним только, что сущность гипотезы Канта состоит в образовании систем, подобных Солнечной, из туманного вещества; причем происходит сгущение материи и рассеивание теплоты, образуется центральное светящееся тело, выделяющее кольца, из которых потом образуются планеты с их спутниками, и так далее.
Чтобы показать остроумие Канта в деле объяснения фактов и составления гипотез, достаточно одного примера. Одним из лучших доводов в пользу его теории был бы факт одинаковости состава Солнца и планет. «Если все планеты произошли из солнечной материи, – говорит Кант, – то следует полагать, что плотность Солнца приблизительно равна средней плотности всех планет, взятых вместе».
К тому же к так называемому докритическому периоду литературной деятельности Канта относятся сочинения «Об оптимизме» (1759) и «О мистицизме» (статьи 1763–1766 гг.). Небольшая статья Канта «Об оптимизме» представляет весьма малый философский интерес, но зато важна в биографическом отношении. В своих позднейших философских умозрениях Кант значительно уклоняется от оптимизма лейбнице-вольфовской школы; в рассматриваемом трактате он, наоборот, является учеником Лейбница. Было бы поэтому крайне несправедливо и неосновательно считать трактат об оптимизме окончательным выражением идей Канта о человеческом счастье.
В опыте «Об оптимизме» Кант стоит на совершенно метафизической почве, чем и объясняется позднейшее его отвращение к этому сочинению. Кант развивает идеи Лейбница о наилучшем из миров, только ход его доказательств несколько иной, чем у Лейбница. По словам Канта, Божество должно обладать идеей совершеннейшего мира. Утверждать противное – значит допускать, что существует еще лучший мир, чем все миры, мыслимые Творцом. Но раз мы допустим, что Божество представляет себе наилучший мир, то нельзя допустить, чтобы оно предпочло худшее лучшему, и благость Творца противоречит утверждению, что Божество создало мир по произволу. Стало быть, Божество создало наилучший из возможных миров.
