Невольно вспомнился цепкий взгляд, окинувший при знакомстве ее фигуру. Сладкая волна, прокатившаяся по телу от этого взгляда…
– У тебя был ко мне вопрос, – поднимаясь и торопливо отстраняясь, напомнила Елена.
Пусть уже спрашивает и проваливает, чем дальше, тем все более неловко она себя чувствовала.
– Вопрос простой. – Адапт шагнул к ней, снова приблизившись на опасное расстояние.
Отступать было некуда, Елена уперлась голенями в диван. Собрав в голосе всю холодность, на какую была способна, обронила:
– Слушаю.
– Когда тебя в последний раз мужик обнимал?
Дожидаться ответа адапт не стал. Обнял Елену и поцеловал в губы.
Ее не целовали уже очень много лет. Так горячо и настойчиво не целовали никогда.
Губы ответили на поцелуй сами, и тело прильнуло к адапту само. Как же сильно ей этого не хватало, оказывается…
На недостаток мужского внимания синеглазая миловидная шатенка Леночка никогда не жаловалась, но предпочитала держать кавалеров на расстоянии, не позволяя лишнего никому. До серьезных отношений добралась с единственным мужчиной, за которого, хорошенько обдумав все «за» и «против», решила выйти замуж. Они уже и заявление в ЗАГС подали, а потом все случилось. И некому стало позволять или нет.
– Ты ведь нормальная, – отрываясь от губ Елены, жарко проговорил адапт, – я сразу срисовал. Ты хочешь, ты чувствуешь… Почему? Колеса не пьешь?
Вадима и Елену в Бункере называли «наша молодежь». Обоим в год, когда все случилось, едва исполнилось двадцать три. В большинстве же своем собравшиеся под землей люди давно перешагнули отметку «за тридцать».
Они оставили на поверхности слишком многое для того, чтобы пытаться начать личную жизнь заново. О судьбе жен, мужей, детей могли лишь догадываться. В такой обстановке ухаживания казались безнравственными, и разработанный Вадимом антилав сочли наилучшим выходом для всех.
– У меня аллергия на антилав, – вырвалось у Елены, – я не могу его пить.
Это было правдой. От аллергии на лекарственные препараты она и до катастрофы страдала. Обращаться с проблемой к Григорию показалось глупым, у врача и без того дел полно. К тому же, повышенной страстности Елена у себя никогда не наблюдала – так неужели не сможет совладать с плотскими желаниями самостоятельно, без химии? И до сегодняшнего дня ей это, кстати, отлично удавалось. Разве что присутствие Германа выбивало из колеи.
С Германом Елене хотелось заигрывать и по-дурацки хихикать. Сесть поближе, почувствовать твердое плечо. Даже грубость его не отталкивала, а скорее притягивала – слишком уж не похож был взрывной и горячий командир адаптов на спокойных, равнодушно-приветливых бункерных мужчин. Но Елена хорошо понимала, что ее связи с Германом, если таковая вдруг случится, в Бункере не поймут. Прежде всего, Вадим не поймет. И не простит, оттолкнет навсегда.
Вадим и Герман оказались слишком разными людьми для того, чтобы прийти к общему знаменателю. От прямого противостояния их удерживал только Сергей Евгеньевич, непостижимым образом угадывая и гася в зародыше любые конфликты… Нет. Потерять расположение Вадима – да что там расположение, искреннее восхищение, Вадим неоднократно объявлял Елену «лучшим другом» и «прекраснейшей из женщин» – она не могла. И встреч с Германом старалась избегать.
Сейчас обнимающий ее адапт показался Елене отражением Германа. Живым, плотским воплощением мечтаний…
– О как. – Парень провел руками по спине Елены. Тело тут же предательски отозвалось, изогнулось навстречу. – Сама, значит, не пьешь, а других заставляешь?
– Никто никого не заставляет, – пытаясь сопротивляться не столько адапту, сколько себе, пробормотала Елена. – Мы делаем это добровольно.
– Угу. Колхоз – дело добровольное… Ладно, мне ваши разборки побоку. – Губы парня заскользили по шее Елены, касаясь кожи поцелуями. Пальцы затеребили пуговицы на домашней блузке.
– Прекрати… – Слово выговорилось с трудом.
Елена боролась с собой. Мысли метались.
«Он мальчишка, вдвое младше тебя…»
«Ты с ума сошла, что ты делаешь…»
«Нельзя этого допускать…»
«Боже мой, как же сладко…»
L’amour est enfant de Boheme,
Il n’a jamais, jamais connu de loi;
Si tu ne m’aimes pas, je t’aime:
Si je t’aime, prends garde a toi!
– звенело с экрана.
Под последние звуки Хабанеры адапт оторвал Елену от пола и потащил за ширму.
***
– Да не скажу я никому! Не дергайся.
Жаркое безумие того, что произошло, постепенно отпускало. Тело Елены еще нежилось, адапт поглаживал ее по плечу, а разум потихоньку возвращался.
Елена нашла в себе силы отодвинуться.
– С чего ты взял, что я дергаюсь?
Адапт улыбнулся:
– Вот, с этого самого и взял. Злиться начала. – Удерживать Елену он не стал. Улегся на бок, подперев рукой голову. – Тяжело, небось? Столько лет без ласки?
Елена почувствовала, что краснеет. Потянулась к сенсору на стене, притушила свет. Оборвала льющийся из плазмы «триумфальный марш» Верди – бравурная, победная мелодия показалась издевательством.
– У меня есть моя работа. Она намного важнее… плотских удовольствий.
– Это вакцина ваша, что ли? Про которую бункерный все пел?
– В том числе. Из всех разработок вакцина – самая важная. Кстати, – вспомнила Елена, – когда увидишь Кирилла, передай, что мы с Вадимом Александровичем крайне недовольны! Человеку, считающему себя ученым, нужно поступать более осмотрительно. Подруги – подругами, но есть вещи, ради которых…
– О как, – нахмурившись, перебил адапт. – То есть бункерный, по-твоему, из-за Ларки свалил?
– Я была бы рада думать, что нет. Но пока все указывает на это. Письмо, которое он прислал – беспомощно расплывчатое, ничего из того, что мы бы уже не выяснили, Кирилл не сообщает. Два листа сплошной воды! Я понятия не имею, чем он у вас занят. Но впечатление, которое создается от его письма, – ерундой.
– А Ларке бункерный говорил, что и тот порошок, который из Нижнего приволокли, нормальный, – протянул адапт. – Вроде, допилить его маленько, и зашибись всё будет.
– Я слышала эту дичь.
– Это тебе Вадя сказал? Что оно дичь?
Елена рассердилась уже всерьез:
– Во-первых, Вадим Александрович! А во-вторых, у меня достаточный багаж знаний для того, чтобы делать собственные выводы.
– То есть, Вадя тебе на фиг не сдался? – Адапт заглянул Елене в глаза. – Ну, там, создаст он эту вакцину, все вокруг до потолка запрыгают, а Вадя на радостях с колес слезет и к тебе прибежит? На меня ты с голодухи кинулась – а там, поди, любовь до гроба?
