– Мне нужно постановление об отказе в возбуждении дела хотя бы на пару месяцев. Я бы успел кое-что спасти и тихо свалить из Рашки.
Мозгалевский молча нарисовал на салфетке три миллиона долларов и, не выпуская из пальцев, придвинул к собеседнику.
– Ничто так не укрепляет дружбу, как предоплата? – Лямзин укоризненно покосился на товарища. – Не вопрос, Вов. Только кэша сейчас нет. Давай я на тебя хату на Садовом перепишу, она где-то двушку стоит, а единицу донесу по факту.
– Алик, дорогой, – смеясь, растянул Мозгалевский. – Ну, во-первых, как только они тебя начнут банкротить, то заберут эту квартиру, кому бы ты ее ни продал или подарил. И ты это прекрасно знаешь. Во-вторых, армянская валюта «потом» у генералов не котируется. В-третьих, Альберт, я не воюю с государством и не участвую в коррупционных схемах. – Мозгалевский порвал салфетку, с гадким презрением посмотрел на Лямзина и уехал домой.
Глава 22. Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели
Квартира Мозгалевского на Чистых прудах являла собой собрание четырех огромных комнат, дорогих и безвкусных. В кабинете разместилась солидная библиотека с девственными фолиантами, гостиную украшал настоящий камин резного мрамора, не знавший живого огня, а целая стена кухни-столовой посвящена аквариуму, пустому, с грязно-зеленоватыми разводами по стеклу. Рыбы давно сдохли. Рыбам нужна еда и забота.
Мозгалевский плеснул себе вискаря, включил восемнадцатый ноктюрн Шопена, нашел кем-то забытые ментоловые сигареты и провалился в кресло.
«Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели». – Мозгалевский представил несчастного Лямзина и поминально затянулся.
Позвонила Маргарита, изъявив настойчивое желание немедленно приехать. Он сдался, заказал ей такси и кинул шампанское на лед. Романтизм и загадочность, установившиеся между ними в день знакомства, протухли в постели. Марго заняла место в сером гламурном строю некогда бывших с Владимиром тел, после чего отношения по инерции текли к нервному расставанию.
– Соскучился? – девушка игриво смотрела с порога в слабых ожиданиях объятий.
– Конечно, – Владимир не скрывал фальшивой радости. – У тебя новые духи? – он дернул носом от едкого благоухания. – И губы тоже новые? – Владимир хотел поцеловать девушку, но был с негодованием отвергнут.
– Ты дурак, Мозгалевский! Они у меня всегда такие были, ну, или почти всегда.
– Когда баба делает пластику, она снимает маску, обнажая беса. Черти ведь тоже друг на друга похожи.
– Я их не видела. – Марго проскользнула в гостиную.
– Глянь в зеркало – увидишь. – Мозгалевского раздражала невозмутимость подруги, коробило от ее присутствия. Он не хотел ее выгонять, но делал все, чтобы она хлопнула дверью.
– Вовочка, ты можешь говорить какие угодно гадости. Но, во-первых, я не уйду отсюда, пока не выпью, иначе зачем я перлась полчаса по пробкам. Во-вторых, я знаю, как я выгляжу, поэтому все эти твои…
– Как зовут тебя, лошадь страшная? Василиса я, да прекрасная. – Мозгалевский, отчаявшись, достал из холодильника бутылку и разлил ее по бокалам.
– Слушай, помнишь Наташку. Ну, подружечка моя, которая любовница главного нашего по космосу.
– Рогозина? – насторожился Мозгалевский, обожавший сплетни.
– Нет. Рогозин такой видный, а тот еврейчик плюгавенький.
– Из ваших? – оскалился Мозгалевский.
– Дурак, я же тебе рассказывала. У меня прабабушка была еврейка, а прадед – немец. И фамилия у меня немецкая.
– В гестапо познакомились? – прохихикал Мозгалевский, лишь себе подливая шампанское.
– Понятия не имею. Не была в Германии. Не перебивай. Наташка решила грудь себе сделать. Я ей в Нью-Йорке врача классного отрекомендовала, договорилась. Так вот, этот, который по космосу, наорал на нее, мол, к пиндосам не поедешь, надо лечиться в своей стране, мы патриоты! А у самого вилла в Майами и дети там учатся. Не патриот он, а сука жадная. Мол, иди к моему армяну, он хорошо сиськи делает, не раз проверено. Пошла она к армяну, тот ей пришил пятый размер. А пока в ней ковырялся, нерв какой-то защемил, и начала после операции рука отсыхать.
– Печальная история, – икнул Мозгалевский. – Фамилию-то этого космического мудака не запомнила?
– Даже знать не хочу. И поехала моя подруженька сухоруконькая в Германию, поставили ей диагноз – тоннельный синдром. Чуть руку не отрезали. Сказали, пришла бы на месяц позже – хана. Так, представляешь, она за свои бабки операцию делала. Этот придурок отказался платить. Говорит, езжай обратно к армянам, они по гарантии тебя бесплатно починят.
– Так и сказал? – Мозгалевский с грустью взглянул на остатки шампанского.
– Прикинь! Она в долги влезла, я ей последние деньги отдала.
Трогательная история была прервана дребезжанием телефона Мозгалевского.
Владимир с удовольствием ответил, спасаясь от бессмысленной болтовни.
– Привет. Это Василий, – послышалось в трубке.
– Какие люди! Сто лет тебя не слышал, дорогой. Надо увидеться.
– А ты не дома? – бесцеремонно поинтересовался собеседник.
– Дома, – радостно выпалил Мозгалевский, почувствовав в вопросе спасение от Марго, отрезанных рук и пришитых сисек.
– Знаешь, так получилось, что я в центре и могу к тебе заехать.
– Заезжай, Вась, адрес помнишь?
– Увы, он остался в старом телефоне. Только визуально дом. Собственно, у него я и стою.
– Странные у тебя друзья, – Марго пожала плечами, а в квартире уже раздалась трель домофона.
– Это Вася, он хороший. Зампрефекта Восточного округа, мы с ним учились вместе.
Василий Пшеничный учился вместе с Мозгалевским в МГИМО. Увлекшись общественными науками, он после вуза поступил в аспирантуру, защитив через три года кандидатскую диссертацию по философии. Василию каким-то непонятным образом удавалось совмещать преподавание философской науки в МГУ, стремительную карьеру чиновника и две семьи с тремя детьми. От дипломатического юрфака у Василия оставалась лишь тяга к легким наркотикам, которая, как он утверждал, позволяла тоньше разбираться в бердяевщине и ницшеанстве. Последний раз Мозгалевский столкнулся с Василием случайно в фитнес-клубе на Пречистинке чуть больше года назад. Тогда Василий и поведал бывшему однокашнику о новой семье, недавно родившемся сыне и о новой должности. Он был невысокого роста, небольшого веса и с волосами, длинными, насколько позволяли его пол и статус.
Мозгалевский открыл дверь. На пороге стоял Пшеничный. Со времени последней встречи он всхуднул, коротко постригся, а еще поменялись глаза. Взгляд, всегда тяжелый, удовлетворенный, светился теперь детской радостной грустью.
– Я, наверное, помешал, – робко поинтересовался Василий, увидев маячившую за Мозгалевским девушку.
