– Не смей даже думать. Я сумею позаботиться и о себе, и о Берии, и о всех остальных, кто в том нуждается. Не лезь в политику, это отрава, к которой нельзя даже прикасаться. Если тебе так спокойнее, я верну Власика.
Сталин нажал кнопку. Дверь услужливо приотворилась, впустив в залу невысокого господина в застиранном сюртуке, подбитом белым подворотничком. Господин прилежно сутулился, любезно вжимая в плечи лысую, как глобус, асимметричную голову.
– Слушаю вас, товарищ Сталин, – Поскребышев слегка склонил голову набок.
– Саша, свяжись с Асбестом. Пусть Власик сдает дела и возвращается в Москву. Хватит там за Уралом синекурить. Работы здесь невпроворот, а он прохлаждается. Найдется, кому зэков сторожить. В России вертухаев хоть жопой жуй, чай, без Власика не переведутся.
– Теперь ты довольна? – повернулся Сталин к дочери, когда дверной проем проглотил Поскребышева. – Возвращаю тебе еще одного любителя балерин.
– Я за тебя беспокоюсь, а не за дядю Колю. И Василий обрадуется.
– Я прикажу, чтоб Власик к Ваське и близко не подходил. – Сталин мрачно рассмеялся, не отрывая глаз от внучки, которую он больше никогда не увидит.
Глава 26. Если идет карта, то зачем вставать из-за стола
– Спишь? – голос Блудова на другом конце провода фонил нетерпеливым раздражением.
– Миш, ты? Случилось чего? – Мозгалевский в сонной прострации отбивался вопросами.
– Пока еще не знаю. Сон странный приснился, – кряхтел Блудов в трубку.
– Мишань, ты как маленький. – Мозгалевский окончательно проснулся, с досадой разглядывая часы, показывавшие начало восьмого.
– До Красноперова не могу дозвониться.
– И поэтому ты решил позвонить мне?
– А кому мне еще звонить? Не Вике же. Только вы в теме.
– В отличие от меня генерал мудро отключает на ночь телефон. Ну, а поскольку у него сегодня день рождения, значит, ночью он бухал со своими опричниками, а сейчас спит.
– Точно! Со всем этим бредом забыл. Он же говорил, в восемь – на Рублевке. Опять эти кабаки, рожи лизоблюдские. Слушай, скажи мне честно, тебя от этих снов не тошнит?
– Криво проснулся, Мишань? Наслаждайся Виссарионычем, недолго осталось. – Владимир дошел до кухни, открыл бутылку «Боржоми».
– Я смотрю, ты здесь решаешь, сколько кому осталось, – неожиданно зарычал Блудов.
– Ты чего, дружище? – опешил Мозгалевский. – Случилось чего?
– У генерала в ресторане перетрем. – Блудов отключился.
Кофемашина, прожевав зерна, нацедила чашку пахучего эспрессо. Сделав пару глотков, Мозгалевский мысленно окинул сети, которыми Берия оплел руководство страны и все силовые структуры. Мозгалевскому льстил этот размах. Ему стало грустно, что сон оборвется в марте, что, выйдя победителем из жерновов дьявольской советской мясорубки, он не сможет насладиться собственным триумфом. Звонок Блудова уже не казался ему странным, Мозгалевский догадывался, что ему предстоит услышать вечером.
На фоне смертельных опасностей, коварства, интриг, безграничной власти и масштабности фигуры Берии собственное настоящее представлялось Мозгалевскому бледным и жалким. Каждое пробуждение словно возвращало его с поля роскошной эпической баталии в грязное дурацкое прозябание. Его пустотелая душа жаждала страстей в восторгах или трагедиях. Именно в трагедиях, поскольку Мозгалевский относился к тем любителям пострадать, кого боль душевная, а порой и физическая, наполняла только им понятным высшим смыслом. Не созрев до членовредительства, Мозгалевский свою обязательную порцию мучений обретал в отношениях с женщинами. Он влюблялся в одних лишь дам с клеймом шлюх и невротичек, в чужих жен и фей, отягощенных детьми и наследственными недугами. Каждая его пассия оставляла уродливые рубцы на вялых нервах, на которые он не без гордости жаловался всем своим друзьям при всяком пьяном угаре. Отношения Мозгалевского с женщинами являли собой демоническую страсть. Он не мог любить без ненависти и ревности, без слез и истерик. В скандалах он обретал мрачное могущество одиночества и гордыни, с угрюмым блаженством наслаждаясь, как женский крик медленно захлебывается грудным плачем, переходящим в слезный бессвязный шепот. В такие моменты дикая одержимая улыбка палача разрывала его лицо, глаза бешено горели, а в обессиленную и раздавленную девушку летели оскорбления и проклятия.
С Полиной они познакомились на юбилее одного замминистра, куда девушка пришла в сопровождении знакомого девелопера, осваивавшего подряды Минобороны. У Антона Бельского были блестящие ногти, пестрый галстук, крокодильи пальцы и щенячьи глаза. Господин Бельский постоянно пребывал на кокаиновом шкуроходе, с мессианским восторгом рассказывал бородатые анекдоты и прокисшие слухи, называя всех на «ты». Полина явно тяготилась поведением спутника, оценивающе озирая присутствующих мужчин, совершенно не обращая внимания на косые взгляды жен и любовниц. Ее изящное тело облегали длинные узкие брюки с атласными лампасами, белая без рукавов блузка с расстегнутыми до соблазнительной ложбинки пуговицами, остроносые лаковые туфли на неприлично тонкой высокой шпильке. Несмотря на ярко вызывающий образ, Полина словно генерировала электрическое поле, обжигая до костей всех, кто имел смелость к ней приблизиться. В тот вечер Бельский прилип к Мозгалевскому, забрасывая его дурными прожектами, несусветной чушью и, на всякий случай, раболепным восхищением президентом. И Мозгалевский быстро бы избавился от назойливого чудака, если бы не Полина, сердечно заинтересовавшая Владимира.
– Чего у тебя не отнять, так это вкуса к женщинам, – Мозгалевский подлил коньяка в бокал уже пьяненького Бельского.
– Да! – Девелопер с панибратским шармом собственного превосходства обхватил за плечи Мозгалевского. – Полинка классная, но кровь мне сворачивает, как ни одна моя телка. – И, опрокинув в себя бокал, он, задумавшись, погрустнел. – Странная она, все время болеет, курит красные «Мальборо» и говорит: «Антон, вы – дурак!»
– А ты? – Мозгалевский восторжествовал, всеми силами пытаясь скрыть это от собеседника.
– Что я? – поперхнулся Бельский.
– Не дурак? – нежно улыбнулся Владимир, взглядом отыскав Полину.
– Да пошел ты, Вова! – Бельский, наконец, почувствовал подвох.
– Пошутил я, Антон Львович, – отмахнулся Мозгалевский, прикидывая в уме, как правильно распорядиться трофеем.
Но Полина уже готовила побег от постылого кавалера, и, дождавшись момента, когда Бельского отличали от животного лишь костюм, часы и галстук, она объявила ему, что он мерзок, и спешно покинула ресторан.
Девушка стояла на крыльце, курила, пытаясь вызвать такси. Мозгалевский, аккуратно последовавший за ней, предложил своего водителя и обменялся с ней телефонами. Так и начался их роман. Полине – двадцать пять, но к этому еще юному возрасту она успела обзавестись двумя детьми – мальчиками-погодками, с которыми проживала в просторной квартире на Пресне, доставшейся от нелюбимого оставленного супруга, а переезд к мужчинам, которые задерживались в ее жизни, считала крайне безнравственным. Она обожала мильфей, смородиновую водку и картины Тулуза Лотрека – «гениального карлика», восхищавшегося уродливыми проститутками. Она считала себя верующей, была знакома с иерархами, но в церковь не ходила и дома икон не держала.
