Так получилось и с Рюминым. Как только Сталин стал высказывать недовольство следователем, Игнатьев тут же предложил его убрать, направив на менее ответственную работу, и тринадцатого ноября Рюмин отправился в Госконтроль. Но кому передать «дело врачей», чтобы не попасть в немилость вождя и в то же время остаться пушистым перед партийцами, обреченными Сталиным на заклание? Решение оказалось простым и логичным. Отдать судьбу Берии в руки самому Берии, поставив во главе следствия по «делу врачей» преданного соратника Лаврентия Павловича – Серго Гоглидзе. Таким образом Игнатьев умело умыл руки перед Берией, уверенный, что Гоглидзе сможет красиво заволокитить дело, создать видимость бурного и эффективного расследования: лупить людей, выбивая показания, выдумывать новых фигурантов, предъявлять громкие обвинения, тешить Хозяина свежими успехами, но при этом выводить из-под удара своих. Ну, а коли Гоглидзе не справится, перед Сталиным, конечно, придется отдуваться, но полгода он, Игнатьев, выиграет. А полгода по нынешним временам – большущий срок, всякое может случиться.
Берия пришел в восторг от маневра Игнатьева, разъяснив Гоглидзе, как обаять Сталина, ненавидящего сюсюканий с подследственными. И уже 24 ноября 1952 года Серго Гоглидзе докладывал Сталину, что собранными доказательствами и признаниями самих арестованных медиков установлена террористическая группа врачей, стремившихся сократить жизни руководителей партии и правительства.
Однако торжествовать Берия не спешил и имел на то тревожные причины. После того как Берия с Маленковым протащили Игнатьева на место Абакумова, Огольцова сослали главой госбезопасности в Узбекистан, теперь же его вызвали из Ташкента, назначили, как и Гоглидзе, первым заместителем министра государственной безопасности, а самое главное, сразу же по возвращении Огольцова принял Сталин, проговорив с ним на Ближней даче полтора часа. О чем шла речь, установить не удалось, но Берия небезосновательно полагал, что речь шла о судьбе его самого. Возможно, что «дело врачей» не больше чем хитрый маневр Сталина, который хочет ударить совсем в другом месте, как таран используя «мингрельское дело». Для этого ему и понадобился Огольцов.
– Что с Власиком? – Лаврентий Павлович задумчиво разглядывал проплывавшие за окном сиреневые пейзажи сумрачной Москвы.
– Заключение комиссии Игнатьев получил. Дело передали мне, мы свяжем его с «врачами-отравителями». Мол, Власик знал, но прикрывал их вредительскую деятельность. Не дал хода письму Тимашук, о котором ему было известно, ну, и разное баловство в довесок. Через две недели он должен прибыть в Москву, мы его сразу арестуем, предъявим обвинение, допросим. Уверен, что наш генерал-лейтенант упрямствовать не станет.
– Протоколы допроса нужны немедленно, хоть жилы ему рви. Без этих признаний Коба попытается его вытащить. Как только получишь протоколы, сразу докладывай Сталину. Если Власик потечет, он себя приговорит. Коба сдавшихся не прощает.
– Что делать с Поскребышевым?
– С ним тоже надо разобраться до Нового года. Организуем утрату документов, спишем на лупоглазого, обвиним в измене. Останется только Косынкин, этого пса Коба так легко не сдаст. Разберемся и с ним. Но Поскребышев Новый год должен встречать в тюрьме. Что ж, хотел Коба чистку, он ее получит.
– Игнатьев аккуратничает, хочет между струйками проскочить.
– Ошибается. Сегодня полумеры становятся смертельно опасными. А мы вроде как приехали. – Берия выглянул в окно, озирая монументальные фасады особняков на берегу Москвы-реки в поселке Рублево.
Грозный кортеж проследовал сквозь поселок, остановившись перед глухим высоким забором, окаймленным колючкой. Из калитки шустро выскочил старлей, оглядел машины, отдал честь и махнул солдатикам отворять ворота. Великолепный особняк XIX века, обросший современными пристройками, в которых обитала прислуга и охрана, возвышался в глубине сосновой рощи.
Возле аляповатого фонтана напротив крыльца с колоннадой блистала роскошь заграничного автопрома. Рядом с широкой лестницей стоял бронированный «Мерседес-770», получивший прозвище «Фюрерваген». Всего в Третьем рейхе выпустили тридцать один экземпляр подобной модели – украшение гаражей высшего руководства гитлеровской партии. В задний бампер «Фюрервагена» упирался утонченный «Майбах SW42» из коллекции Геббельса, следом за ним притягивал взгляд рубиновый кабриолет «Хорьх 853», за рулем которого любил щегольнуть главный нацистский сибарит Герман Геринг. Здесь же запарковалась парочка приземистых «Хорьхов 830», интеллигентный, похожий на удивленную стрекозу «БМВ-338», лаконичный и брутальный «Опель Адмирал», мускулистый американец «Корд-812» и недавно доставленный в Москву «Паккард Патрициан 400», купленный якобы для автокоманды ВВС Московского военного округа, однако сразу же оформленный на Василия Сталина.
– Умеют жить советские генералы. – Берия пнул колесо «Мерседеса», перегородившего дорогу.
Именинник Георгий Константинович Жуков, которому поспешили доложить о приезде гостей, уже распахивал в дверях нетрезвые объятия.
– С днем рождения, Георгий, и всегда удачной охоты. – С трудом уклонившись от коньячных лобызаний, Берия протянул хозяину резное ружье «Братьев Меркель» из коллекции Геринга.
– Слышал я об этой вещице, давно за ней гоняюсь, – маршал Победы нежно погладил цевье.
– На что я был бы годен, если б не знал, чем уважить дорогого друга, – Берия похлопал по плечу Жукова.
Друзья прошли в гостиную, где застолье уже из торжества превращалось в пьянку.
В табачном смоге огромной залы льстивым золотом сверкали генеральские погоны и ордена. Гости вспоминали и хвастались, стараясь оставаться в рамках субординации перед старшими в должностях и званиях.
Хмельной Иван Степанович Конев рассказывал детали своей триумфальной Корсунь-Шевченковской операции 44 года, ставшей для вермахта глобальным поражением, но и примером героизма немецких солдат, когда стотысячная пехота отказалась сдаваться. Ее загнали в горловину и расстреляли танками. Выживших добивала казацкая кавалерия.
– Мы разрешили казакам рубить их столько, сколько они захотят, – неистово хрипел Конев. – Они отрубали руки даже тем, кто поднимал их вверх в знак капитуляции!
– Если с ними цацкаться, застряли бы в Европе года на три, – поддержал Конева военный министр маршал Василевский. – Все эти поляки, венгры, сербы только ныли и мешались под ногами. Помню, приехали к товарищу Сталину югославы во главе с Джиласом и давай жаловаться, что наши солдатики озоруют и мародерствуют. Мол, сто двадцать один случай изнасилования сербских баб, из которых сто одиннадцать с убийствами. Товарищ Сталин тогда встал на нашу сторону, обвинил Джиласа в оскорблении Красной Армии, которая проливала кровь за этих трусов. При всех товарищ Сталин сказал: «Неужели Джилас не знает, что такое человеческое сердце? Неужели он не может понять солдата, который, пройдя тысячи километров сквозь кровь, огонь и смерть, развлечется с женщиной или прихватит какую-то мелочь». Затем товарищ Сталин улыбнулся, поцеловал жену-сербку Джиласа и сказал сквозь смех, что сделал этот жест любви к югославскому народу с риском быть обвиненным в изнасиловании. Эх, видели бы вы лицо этого сербского болвана.
