Грунтовые воды постоянно топили бункер, и в доме стояла едкая сырость. Сан Саныч даже отобрал расписки у жены, дочери и таджиков-строителей о неразглашении информации о существовании бункера, что не помешало Анне разболтать сию тайну в первый же вечер знакомства со своим суженым. К слову, мамаша являла собой эталон бабской сволочи. Эмма Эдуардовна, урожденная в селе Бутка Свердловской области, всячески гордилась своим происхождением, однажды узнав, что в том же селе родился и Ельцин. И каждый раз, унесенная водочными парами, увлеченно доказывала свое троюродное родство с первым российским президентом. Она была скупа на слова, жестока к челяди, надменна к равным и заискивающе расположена к хоть на грамм более роскошным и властным. Супруга она третировала ужасно. Тот терпел, пресмыкался, исполняя всякую женину прихоть, за что и был ею глубоко презираем.
Нет, она не сомневалась в супружней верности, а ревновала Сан Саныча к работе, ко времени, потраченному впустую, то есть не на нее, к начальству, к подчиненным и даже к их общей дочери. Не признавая в нем мужчины, способного словом или рукой приложить собственную жену, Эмма Эдуардовна генерала не уважала, считала его разглагольствования несусветной чушью, стеснялась его застольных речей даже в очень узком кругу, и, когда супруги оставались одни, обрушивалась на него с оскорбительными упреками.
Прокурорша благоволила свежим мужчинам, не стесняясь ни мужа, ни злых языков, приревновала «смазливого юношу», именно так она характеризовала Жмыха, к своим подругам и к собственной дочери. Маман окончательно утвердилась в своей ненависти к будущему родственнику при известии о беременности Анны, сведя на нет общение с ней. Свадьбу сыграли пышно, правда, исключительно за счет последних миллионов незадачливого жениха.
– Я думал, сейчас Анька родит и все утрясется. Но не тут-то было. Вместо денег, активов и хлебных должностей нам перепадали только памперсы и детское питание, которые раз в неделю привозил водитель. Жена пыталась бунтовать, плакаться отцу, но тот, раздавленный каблуком, лишь горько вздыхал и воровато совал Аньке по десять-пятнадцать тысяч, больше не мог – семейную кассу держала мать. На дачу нас больше не звали, но раз в месяц навещали внучку с погремушками и тортом.
Каждый недополученный родительский рубль наполнял Анну жесткой решимостью, а Эмма Эдуардовна героически сражалась с возрастом за свою красоту: подтягивала и подкраивала лицо, колола всякие кислоты, свежила мазями, белила кремами, принимала ванны с кровью маралов, ванны с нафтеновой нефтью, делала маски из мочи. И даже вспрыскивала под кожу «чудо-лекарство», синтезируемое из человеческих зародышей поздних сроков.
– Помню, как-то приехала теща в гости, а у ней на роже кожа отслаивается, смотреть жутко. Она ест, а хлопья гнойные прям в борщ сыплются. Тетка радуется, мол, смотрите, обновляюсь, как змея, какие у меня замечательные косметологи. А сама струпья свои со свеклой чавкает. Анька призналась потом, что теща осыпается не от омолаживающих препаратов, а от ртути, которой дочка уже вот два месяца ее подтравливает. В оконцовке кожа облезла, правда не вся, а теща живехонька. Мы тогда решили, что от косметической химии теща мутировала, как крыса, и яды ей нипочем. В итоге Аннушка мне поставила условие: или я решаю вопрос с ее матерью, или она пишет на меня заяву об износе. Выбор, скажу, так себе. Продал я тогда свой «ренджровер», все равно заправлять не на что, хоть в бак ссы, нашел брянских душегубов, выдал им задаток и топор, но с условием, чтобы кончили быстро без мученичества, ведь и человек не чужой, и в рай ей нельзя. И вроде идет все по плану, ждем часа икс. А я переживал тогда сильно, жил-то всегда правильно: людей не кидал, баб не жмурил, а тут нате, такой моральный стресс. Анька все понимала и пьянки мне прощала, но как на джинсах волос женский нашла, словно с цепи сорвалась. Слезы, истерика, мат. Я думал, поорет и успокоится. День со мной не разговаривает, второй, а на третий пошла и рассказала родителям, что решил я замазурить. Дальше ясно-понятно, приняли исполнителей, они показали на меня, и вот вам здрасьте. Обидно, досадно, ну да ладно. Мать только мне свою жалко. Она, как узнала, сначала месяц с кровати не вставала, потом продала свою двушку в Калуге, приехала в Москву, где ее адвокаты со старта развели на все деньги, пообещав прекратить дело. Сейчас по родственникам мыкается, сердечная, – парень шмыгнул носом. – Два раза на свиданку ко мне приходила. А ведь я ее лет десять не видел. Знаешь, что она мне сказала?
– В «стакан» не пойду. К братве сажайте! – рявкнуло снаружи воронка, и менты послушно открыли решетку, за которой тухли Мозгалевский и Жмых.
– Здорово, – ухмыльнулся коренастый, словно сваянный из горной породы сиделец. – Вор я. Вася Воскрес.
– Приветствую, – уважительно кивнул Мозгалевский, дождавшись протянутой руки. – Владимир.
– За что страдаете, парни? – вор пожал руки попутчикам.
– Сто пятая у меня, – вздохнул Мозгалевский, не желая вдаваться в подробности.
– Сто пятая проклятая, – понимающе процедил Воскрес.
– А у меня тоже, только через покушение, – ободренно протараторил Жмых.
– А мне мусора, суки, героин засунули. Ведь, главное, знали, что я не травлюсь. Два месяца на свободе отгулял и обратно.
– Много отсидел? – с подхалимным тембром поинтересовался Жмых.
– Не важно, сколько, важно, как. – Воскрес достал сигарету. – Меня за полгода до звонка в Челябу отправили. А там накануне фсиновский спецназ людей поломал конкретно. Один пацан в коме, двенадцать на больничке по тяжелой, остальные кровью мочатся. Я как до лагеря добрался, сразу голодовать начал, так все тамошние лагеря за мной в голодовку и упали. Меня изолировали, прятали по тюрьмам. Сначала трое суток в Екатеринбурге продержали на крытой, потом в Златоуст оправили. Пока морозили, уже соседние области бунтовать начали. Через пару дней прилетает ко мне целый замначальника ФСИН генерал-лейтенант Краев. Требовал отступиться, выйти из голодовки. Сначала жути гнал, потом видит, что бесполезно, решил договориться. Я ему: «Не прокатит ваша шняга. Вы пацанов нипочем поломали, лагеря за мной на голодовку упали. Как я людям в глаза буду смотреть, коли отступлю». Короче, семнадцать дней продержались, но потом все-таки дела уголовные против этих беспредельных рож возбудили.
– Тяжко было? – Жмых сочувственно замотал головой.
– Под конец еле ноги волочил. Ноги худеют в первую очередь, а рожа в последнюю. – Воскрес затянулся и бросил под ноги окурок. – Только лежишь и ничего не хочется.
– Много сбросил? – с фитнес-азартом подхватил Толян.
– Братан, там весов нет. – Воскрес достал новую пачку сигарет, предложив соседям.
– Голод ломает людей, – фальшиво изрек Жмых.
– Ломает не голод, а кишкоблудство. За банку тухи и банку сгухи не то что совесть, себя готовы продать. Измельчали бандиты. Раньше целые зоны по две недели на сухой голодовке сидели и резались по-человечески, брюхи распарывали, кишки в руках держали, а сейчас только царапаются и песни поют «свети ворам, а не ментам…» Кришнаиты бутырские. Про центральные зоны я вообще молчу, там и чифирь с димедролом, и пайка выше ростом. Сами-то как?
