Мы садимся в полупустую маршрутку и едем в сторону парка. Выходим на остановке, сворачиваем на узкие тропинки, хаотично изрезавшие парк. Фонари светят тускло, оставляя в густой тени угрюмые деревья и кусты. А может, и неплохо, что он за мной увязался. Страшновато тут ходить одной. Мы молчим, идем быстро, и я мысленно благодарю своего провожатого за то, что мне не приходится в панике бежать по сумрачному скверу, оборачиваясь на каждый шорох.
Вот и кирпичная пятиэтажка с причудливыми старомодными балкончиками. Хозяйка квартиры, которую я снимаю, вероятно, решила превратить свой балкон в мини-оранжерею, расставив везде, где можно и нельзя, горшки и кашпо. Однако сейчас без цветов вся эта керамическая рать выглядит осиротело и нелепо.
Коротко нажимаю на звонок три раза. Так мы условились с Мирой, чтобы она не открывала двери чужакам.
– Помни, о чём я просила тебя, – ещё раз предупреждаю парня, толкая дверь.
Паша застывает у порога.
Мира, ненакрашенная, в моей длинной футболке и легинсах, тоже замерла. Она переводит взгляд с Паши на меня с немым вопросом в глазах.
– Я ему всё рассказала. Про фуру и про Виталину.
Сестра смущённо опускает глаза.
На Пашу без слёз не взглянешь. Он подпирает косяк, как будто не доверяет собственным ногам. Потом неуверенно спрашивает:
– А Тёма жив?
Что у этого дурня в голове? Я же ему всё объяснила.
– Да, он спит, – Мира виновато улыбается. – Проходи, Паша. Замёрз?
В полной тишине мы раздеваемся, Мира жестом приглашает Пашу на кухню.
Я ложусь на диван в гостиной, не хочу им мешать. В полумраке комнаты с трудом различаются очертания телевизора, пухлого кожаного кресла, раритетного абажура и низкого журнального столика. Сладко пахнет корицей. Мира с утра крутилась на кухне, затеяла выпечку. Булки мы с Тёмой сразу съели. А запах всё ещё не выветрился. Прикрываю глаза. Веки горячие и тяжёлые. Стараюсь успокоить дыхание, найти верный ритм, но не выходит. Шумит чайник, бряцают чашки. С кухни слышатся их приглушённые голоса.
– Извини, Паша, что втянула тебя.
– Мира, это не важно. Главное, что с вами всё в порядке. А то ведь… ещё несколько часов назад я думал, что ты… Да ладно.
Из жаждущего знать правду полицейского он превращается в мягкого Пашу, давнего приятеля, которому, кажется, уже всё равно, что там со Стасом.
Подслушивать нехорошо, но не затыкать же уши. Я лежу смирно, слушаю, как толкается в груди сердце. Уснуть бы. Я очень устала.
– Как ты? Всё-таки не ожидал, что твой муж с собой такое сделает.
Какой идиот! Я же просила.
Мира молчит. Наверное, она сейчас изо всех сил пытается сдержать слёзы. Или не сдерживает и беззвучно плачет. Она так умеет. Наверное, слёзы просто катятся из глаз. Никаких соплей или всхлипов.
– Мира… извини.
– Нет. Всё нормально.
Он ещё что-то бормочет. Потом снова говорит, как хорошо, что она цела. Они сидят в тишине. Меня морит в сон, глаза слипаются. Тёплая комната после морозного вечера убаюкивает, приняв меня в уютные объятия. Но мозг отключиться не позволяет.
– Я понимаю, что сейчас не время. Но хотел спросить…Ты… То, что мы…
Ну, давай, рожай уже, герой. Какими нелепыми бывают парни, когда им действительно нравится женщина.
– Это было по-настоящему или тоже часть плана? – наконец спрашивает Паша.
Я не вижу, но чувствую грустную улыбку на лице Миры. Она звучит в её голосе, совсем не нужно смотреть на неё, чтобы понять.
– Мне неловко за то, что я так к тебе пришла. Поцелуй этот дурацкий. Извини, не надо было.
– То есть ты это через силу сделала?
Тон человека, у которого только что отняли последнюю надежду.
– Нет. Нет, конечно. Просто получилось всё так… сумбурно.
Что за китайские церемонии, Мира?!
Я опять прикрываю глаза. Не хочу слушать эту романтическую чепуху. Сквозь накатившую дрёму доносится:
– Вера мне всё рассказала.
– Что?
– Про Стаса. Как ты жила с ним? Он же был… полным придурком.
– Так и жила, – тихо отвечает Мира, уходя от ответа.
– Но тебе всё-таки жаль его?
Он что? Сбрендил? Решил поковыряться пальцем в открытой ране?
Опускаю одну ногу на ковёр. Нужно прекратить этот глупый разговор.
– Не знаю, – отвечает Мира. – Сейчас уже не знаю.
Сажусь, но больше не двигаюсь. Не могу её прервать.
– Он ведь не сразу был таким, – продолжает Мира. – Всё поменялось позже. Либо я сначала не замечала. Я в последнее время много думаю о себе, о Стасе, о своём поведении, о его… Знаешь, соскочить с крючка было сложно. Даже не знаю, удалось ли мне сделать это в полной мере. Нужно как бы со стороны посмотреть, проанализировать, будто ты не участник событий, а с другой стороны, за камерой, как режиссёр или оператор. Пока получается с трудом.
– И что ты решила?
– Что вся моя жизнь с ним была неправильной. Это не любовь, не партнёрство, не семья. Не знаю, что тебе рассказала Вера. Ты, наверное, считаешь, что я совсем не дружу с головой, если могла так жить.
– Нет. Нет. Совсем я так не думаю, – спешит успокоить её Паша. – Как я могу судить?
Но Мира будто не слышит его:
– Всё происходит постепенно, методично и потому незаметно. Понимаешь, если тебе постоянно говорят одно и то же: например, что ты неряха и уродина, что ничего из себя не представляешь, а твой муж – благодетель, что он всегда прав. И всё, что у тебя есть, – его заслуга. Если это сказать один раз, сначала ты можешь не согласиться, потом поспорить. В сотый раз ты поймёшь, что сопротивляться бесполезно и легче склонить голову, покаявшись в том, что когда-то позволил себе противоречить. На двухсотом разе ты сдашься и согласишься. А на пятисотом ты сам в это поверишь. Такова человеческая природа. Повторения, дрессировка, система. Это работает. Череда наказаний, серьёзных и лайтовых. Поощрения редкие и скупые, чтоб не расслаблялась. Обесценить достоинства и сосредоточиться на недостатках. Нет, это, конечно, не со всеми проходит. Тут уже вопрос ко мне. Как я позволила с собой так обращаться?
Она снова остановилась, а потом продолжила, уже тише:
– Я себя ненавижу. Иногда я бывала так противна себе, что хотелось всё закончить. Просто перестать быть. Но потом вспоминала о сыне, о том, что невозможно лишить его матери. С кем бы тогда я его оставила? Он и так видел и слышал такое, о чём многие дети никогда не узнают в своём нежном возрасте. Я виновата в том, что у него испорчено детство. Оно не такое, как у его сверстников, где папа и мама живут душа в душу, никто никого не оскорбляет, все друг друга ценят и любят. Я мечтала о такой семье, в которой заботятся и доверяют, помогают и поддерживают. Я честно хотела, чтобы у нас было не хуже, чем у других. Мне казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и Стас увидит, осознает, что у него чудесный сын, не самая худшая жена и мы можем быть счастливы. Эта надежда и мысль о том, что у ребёнка должна быть полная семья, долго держали меня. Я виновата, я очень виновата перед Тёмой.
