– Где же деньги? – спросила Анита. – Те, настоящие.
– В банке. Едва саквояж оказался у меня в руках, я отправился… впрочем, неважно куда. Через пару часов состояние фабриканта Гельмута Либиха было разделено на несколько частей, которые сейчас находятся на банковских счетах.
– Зачем вам этот капитал? Во что вы собираетесь его вкладывать?
– А вы как думаете?
– Я не угадываю чужих мыслей. – Анита потрогала чашку; кофе остыл безнадежно. – На полтора миллиона можно купить участок земли на североамериканском побережье, построить дом, ферму, роскошную яхту – говорят, Америка просто Эдем для миллионеров. Вы, конечно, не останетесь в Европе?
– Плохо же вы знаете людей, Анна Сергеевна. – Томас повертел в руке окурок. – Вы причислили меня к разбойникам с большой дороги, а зря. Ни в какую Америку я не собираюсь, и эти деньги пойдут совсем на другие цели. Я не возьму себе ни фунта. Так что дело не в наживе.
– В чем же?
– Вы слышали что-нибудь о докторе Андреасе Готшальке?
– Нет.
– А о докторе Венигере или докторе Урбане?
– Нет… Кто это?
– Люди, которые пробовали стать отцами прусской революции. Забавно, но многие лидеры революционного движения в Пруссии имели отношение к медицине. Видимо, по аналогии с хирургическим вмешательством в организм пациента они пытались путем мятежа излечить немощное государство. Однако действия их были непоследовательны и робки. Готшалька хватило лишь на то, чтобы ворваться в кельнскую ратушу и вручить городскому совету туманную петицию с требованием «защиты труда и обеспечения человеческих потребностей». Венигер и Урбан пошли дальше: они руководили боями на берлинских баррикадах, а потом организовали знаменитое собрание у Шенхаузских ворот. Это собрание могло положить начало революции – настоящей революции! – которая привела бы к краху монархического режима. Но уже через два дня Урбан испугался своих же сторонников и попросил короля вернуть в Берлин войска… Несчастный глупый германский народ! С такими вождями он обречен на самое жалкое сущест-вование.
– Была еще мадемуазель Бланшар. Она тоже мечтала стать отцом… простите, матерью прусской революции.
– И к чему привели ее потуги? – На лице Томаса появилась гримаса брезгливой злости. – Она хотела сочинить революцию, как сочиняла свои романы. Это должна была быть красивая, эффектная, захватывающая революция! Как игра, как карнавал. Я никогда не любил авантюристов. Авантюристок в особенности. Они оторваны от жизни, витают в облаках, затеи их непрактичны, а часто и вовсе вздорны.
– И теперь вы метите в вожди? Хотите на деньги Либиха устроить в Пруссии свою революцию?
– Не в Пруссии, Анна Сергеевна, – поправил Томас. – Не в Пруссии, а в Германии. Главная ошибка всех, чьи имена я перечислил, состояла в том, что они старались насадить новые порядки на небольшом клочке немецкой земли. Эти очаги возникали стихийно, у мятежных толп не было единого руководителя, способного направить их энергию в нужное русло. Моя революция будет другой. Германия сейчас представляет собой пороховую или, если хотите, пироксилиновую бочку, у которой нужно только поджечь фитиль. Клянусь, я его подожгу!
– Вам это не удастся, – разомкнул уста Максимов. – Вы упустили момент. Во всех германских землях обстановка более или менее спокойная, особенно после того, как улеглись волнения в Пруссии. Долго же вам придется ждать, пока созреет почва для новых возмущений.
– Недолго, – уверенно заявил Томас, сделав последнюю затяжку и погасив окурок. – Передышка будет короткой. Даю вам слово, что в наступающем году Германия снова начнет напоминать растревоженный улей.
– Хватит ли вам полутора миллионов? – усомнилась Анита. – Уж больно грандиозные у вас планы…
– Полтора миллиона – это только, скажем так, вступительный взнос. Денег будет больше, я даже знаю людей, которые их дадут.
– Добровольно?
– Одни добровольно, других придется немного потрясти. Не глядите на меня так осуждающе: революция – дело дорогое. И кровавое. От этого никуда не деться, сударыня. И вы еще услышите о баррикадах Берлина, Эрфурта, Бадена. Это будет совсем скоро. И тогда вы вспомните меня. К тому времени собранные мною деньги будут превращены в оружие, в листовки, в общеполезные брошюры, из которых каждый недовольный жизнью немец сможет узнать, как правильно зарядить револьвер, как самому смастерить бомбу и под какой угол ратуши ее заложить, чтобы эффект от взрыва был наибольшим.
Если бы Томас сидел ближе, Анита не задумываясь дала бы ему хорошую оплеуху – рука у нее так и чесалась. Но он, докурив сигару, отодвинулся снова в тень и, бросив взгляд на Максимова, опустил руку в боковой карман.
– Я чист перед вами, господа, я рассказал вам все, как на исповеди. Не понимаю вашего недовольства.
– Не понимаю мотивов вашей откровенности… Хотя нет – понимаю! Захотели похвастаться? В глубине души вы – эдакий Бонапарт, жаждущий не только победы, не только власти, но и славы. А ее-то, славы, вам сейчас и недостает… Не пора ли заявить о себе… как это говаривали древние римляне… городу и миру, да? Чтобы ваше имя – имя будущего грозного вершителя судеб – начало уже переходить из уст в уста и вызывать священный трепет.
– Поздравляю, вы отлично изучили мой характер. Да… признаюсь, было бы лестно, если бы слух обо мне как о дирижере революционного оркестра прошел не только по землям Германии, но и по всем странам Европы. Я не слишком выспренно выражаюсь?.. В конце концов, честолюбие – не самый тяжкий грех…
– Вам оно выйдет боком, Томас!
– Почему, сударыня?
– Потому что я немедленно отправлюсь в ближайший участок и передам полицейским наш разговор слово в слово.
– Вы не станете этого делать. В Кельне я не один. За вами и за вашим экипажем ведется наблюдение. Если вы позволите себе некие… мм… непродуманные действия, ваши имена сегодня же пополнят печальный список жертв распоясавшейся кельнской преступности. Разойдемся лучше миром. Я не связываю вас никакими обязательствами. Через два часа меня не будет здесь, после чего можете рассказывать кельнским полицейским любые небылицы. Хотя зачем вам это? Вы покинули родные пенаты, чтобы совершить путешествие по Европе – вот и путешествуйте. В Париже, я слышал, уже вовсю готовятся к Рождеству.
С негромким хохотом Томас поднялся. Максимов, уставясь в пол, безжалостно корежил вилку.
Анита взяла в руку чашку с холодным кофе. Помои, пить такое невозможно. Томас стоял над ней, насмешливо-безмятежный, отвратительный. Подержав чашку на весу, точно раздумывая, где бы лучше ее опорожнить, Анита выплеснула темную бурду в ухмыляющееся лицо будущего отца всегерманской революции.
Эпилог. Пять месяцев спустя
Была середина мая. В Париже стояла та чудесная, ослепительная весна, какая случается только здесь и нигде больше. Гуляя по набережной Сены, Анита наслаждалась теплом и светом, по которым успела соскучиться за долгие зимние месяцы. С ума сойти! – последний раз в Париже она была десять лет назад. Вечность… Кажется, тогда он был немного другим. Более сдержанным, более скромным, что ли. Сейчас же в нем царила широкая, по-хорошему беззастенчивая весенняя бесшабашность. После чопорной Германии, где девизом всей обывательской жизни считалось слово «ordnung», то есть «порядок», Франция представлялась страной веселой и разгильдяйской. Очень похожей на Россию и потому почти родной.
