Иногда создаётся ощущение, что сам по себе прогресс замедлился. Шестидесятые были кульминационным всплеском инноваций двадцатого века, а все последующие десятилетия характеризовались стагнацией и откатом назад. Первые две трети двадцатого столетия прошли под флагами централизованного
планирования и государственных инвестиций: огромные дамбы; мегаломанские государственные программы по электрификации регионов; строительство автострад; благоустройство юродов и борьба с нищетой. Фантасты, которые росли в этом быстро меняющемся мире (в том числе и на тёмной стороне «государственной силы» — полная мобилизация и экономия в военных целях; советская коллективизация народного хозяйства, которая обернулась массовым голодом; нацистский геноцид и так до бесконечности), естественно, предполагали, что изменения будут продолжаться с такими же динамикой, размахом и пафосом. Они предполагали, что когда-нибудь целые города будут умещаться в одном гигантском небоскрёбе, а урожаи будут ('обираться комбайнами размером с небольшой корабль.
ИЗ КОСМОСА
Нет. ничего удивительного в том, что научный родственник научной фантастики, футурология, или «перспективные исследования», появился именно в это время глобальной государственности. Вторая мировая война укрепила веру и доверие к разумному использованию силы правительством. И мир, возникший после 1946 года, давал множество поводов для доброжелательного государственного вмешательства: от проблем ликвидации последствий военных действий до создания новых независимых развивающихся государств, которые возникли I ia обломках Британской империи. Пятидесятые и шестидесятые характеризовались исключительно прогрессивным мышлением, стремлением предвидения, направленного не только на определение возможных последствий, но и на корректировку реальности для достижения нужной цели. Нет ничего удивительного в том, что в те годы произошёл бум не только научной фантастики, но и неофилии во всей культуре в целом. Обтекаемая, блестящая эстетика эпохи модерна поднимала на щит пластик, синтетику и блестящий хром как материалы, из которых будет возведён «новый мир». Эта эпоха, создавшая «Джетсонов», — один из основных источников многих футуристических догм, осевших в коллективной памяти: персональные ракетомобили, пищевые пилюли, видеофоны, собаки-роботы.
Сегодня мы испытываем некоторые проблемы с представлениями о будущем, исключение составляют лишь апокалипти-
ческая тематика («28 дней спустя», «Я — легенда», «ВАЛЛ-И», «Послезавтра», «Дорога», «2012») или образы будущего, в котором мы разрушили всё, чего достигли, как в антиутопии «Дитя человеческое». Неспособность научной фантастики создавать привлекательный, состоящий из многообещающих образов завтрашний мир сопровождается угасанием футурологии как художественного жанра. Она постепенно становится своеобразной научной дисциплиной, исследованием и теоретизированием вроде тех, которые проводят научные группы и государственные институты. Но у современности нет своих Бакминстера Фуллера и Элвина Тоффлера. Последний, возможно, до сих пор остаётся самым известным футурологом в мире, который ещё в 1970 году в своей книге «Шок будущего» предупреждал о том, что изменения происходят слишком быстро для нервной системы и адаптационных механизмов простых граждан. В романе 1980 года «Третья волна» проскальзывали более позитивные нотки о демократических возможностях технологий. Тоффлер был самым заметным, но далеко не единственным представителем писателей, работавших в беллетристическом жанре «массового мышления». Помню, как на своё шестнадцатилетие в 1979 году я получил в подарок одну из таких книг, в которой предсказывались самые невероятные вещи: путешествия на аэростатах, которые заполнят небо гигантскими грузовыми воздушными шарами и новыми видами дирижаблей — воздушными аналогами океанских круизных лайнеров, которые неспешно будут перевозить людей с одного континента на другой.
ЗАВТРА
Правда, этот позитивный взгляд на будущее, характерный для пятидесятых и шестидесятых, был уничтожен семидесятыми. Обеспокоенность экологией начала проявляться во всём, от альбома Нила Янга «After the Gold Rush» (с лирическими выпадами «Look at Mother Nature on the run / in the 1970s») до кинокартины «Молчаливый бег», в которой повествуется о космической станции, где горстка ботаников пытается сохранить вымершие на Земле виды растений. К восьмидесятым думать о будущем в позитивном ключе, казалось, стало дурным тоном. Общая мизансцена таких фильмов, как «Звёздный путь», «Космическая одиссея 2001», «Штамм ,,Андромеда“» и «Бегство Логана», представля-
ющая собой сверкающее, стерильное пространство пластиковых интерьеров и люминесцентного освещения, уступила место ржавчине и мраку. Даже путешествия в космос стали эстетически «безобразны». Режиссёр «Чужого» Ридли Скотт выбрал самую неправдоподобную, но атмосферную палитру: мрак (они смогли разослать грузовые космические корабли во все точки Солнечной системы, но не удосужились загрузить на борт корабля запасные лампочки?) и конденсат, постоянно капающий со всех сторон. Позже Скотт использовал эту игру теней и неуютную сырость для достижения атмосферы неонуара в своём фильме «Бегущий по лезвию». В обоих фильмах действие происходит в недалёком будущем, когда мир находится под диктатом больших корпораций, неразумно использующих ресурсы Солнечной системы.
ИЗ КОСМОСА
По мере того как видение будущего популярной культурой становилось всё более невзрачным, футурология как жанр художественной литературы совсем сдала позиции (вы можете вспомнить хоть один роман Тоффлера, опубликованный после 1980 года?). Место лидеров продаж на полках книжных магазинов заняли такие беспросветные иеремиады и романы, пытающиеся ответить на вопрос «В чём мы ошиблись?», как роман Нила Постмана «Amusing Ourselves to Death» (1985) и книга Алана Блума «The Closing of the American Mind», опубликованная в 1987 году. В девяностые годы произошёл скромный всплеск футуризма на волне информационно-технологического бума, который активно теоретизировался такими журналами, как Wired и Mondo 2000. Пока одни футурологи, вроде Кевина Келли, были полны энтузиазма относительно новых технологий, другие строили из себя «зиппи» (это как хиппи, только за вычетом технофобии и сельской ностальгии), например Джарон Ланье и Рэй Курцвейл. Миллионер-изобретатель, восторгавшийся потенциалом нанотехнологий, виртуальной реальности, искусственного интеллекта и трансгуманизма, Курцвейл утверждал, что экспонента прогресса вскоре достигнет своего пика. Результатом этого станет большой взрыв человеческой истории — технологичное «второе пришествие» с разумными машинами в главной роли, с перевоплощением человеческого интеллекта и личности, с бессмертием.
После спада информационно-технологического бума и И сентября все эти пророки пропали с горизонта (Ланье вернулся в 2010 году с брюзгливой книгой «Вы не гаджет. Манифест» — разочарование обманутого интернетом человека). Вся эта инвестиционная мания привела к спокойному и угрюмому быту. Сейчас футурология как жанр научно-популярной литературы деградировала до скромных потребностей маркетологов и промоутеров. Взять хотя бы книгу 2006 года «Next Now: Trends for the Future» Мириам Сэлзман и Ира Мататиа. Почти без исключений, все «пророчества» Сэлзман и Мататиа были весьма очевидными или устоявшимися трендами: Википедия, блоги, повара-знаменитости, гастрономическое порно, брендомания, приватизация космоса, знакомства в интернете, старение популяции. Ближайшее будущее, по всей видимости, не сулит ничего нового.
