Из-за того, что музыкальная история вывернула себя наизнанку, превратившись в подобие шведского стола, на котором каждая историческая эпоха представлена современным аналогом, присутствие прошлого в настоящем непомерно увеличилось. Но этот пространственный анализ времени нивелирует историческую глубину явлений. Исходный контекст или посыл музыки перестаёт работать и уже с трудом подлежит восстановлению. Музыка становится материалом, которым можно пользоваться по вашему усмотрению, либо в качестве слушателя, либо артиста. Теряя отдалённость прошлого, она неизбежно лишается своей мистики и магии.
В этих обстоятельствах «возрожденческие» тенденции становятся чем-то иным, нежели они были для фанатских движений, таких как северный соул или гаражный панк. Когда-то идея возрождения подразумевала под собой смесь грусти и почтения. Святую веру в то, что музыка когда-то была лучше, и бесплодные попытки вернуть те славные времена. В равной степени это был своеобразный ответ настоящему, протест против определённых аспектов современной жизни. Прописная истина заключается в том, что эта музыка была не столько о прошлом, сколько о настоящем. Но что, если современная музыка, не только не сообщает нам ничего важного о прошлом, но и совершенно не проливает свет на наше настоящее? Это именно то, что удивляет в музыке последних десяти лет: то, как артисты переосмысляют жанры прошлого без какого-либо существенного эффекта, не говоря уже об отсутствии чувства ностальгии.
Как только прошлое благодаря новым технологиям потеряло возможность быть потерянным, будущее (и футуризм, и фу-туристичность) было отсоединено от источника питания. Моё собственное, крайне ненаучное, исследование — наблюдение за моим одиннадцатилетним сыном и двадцатилетней няней моей дочери — подтверждают приговор, который Уильям Гибсон вынес молодому поколению. Они больше не заинтересованы в заглавной букве «б» в слове «Будущее» и едва ли вообще думают о нём. Стремление сбежать от «здесь и сейчас» также проявляется в повседневной жизни, возможно, даже сильней, чем когда бы то ни было, но оно легко удовлетворяется фантазиями (отсюда и огромная популярность романов и фильмов о магии, вампирах, волшебстве, сверхъестественном) или цифровыми технологиями. Какое дело моему сыну до того, каким будет мир в 2082 году, если прямо сейчас, несмотря на наш недавний переезд в Калифорнию, он может общаться со своими друзьями из Нью-Йорка в киберпространстве?
ШОК ОТ ПРОШЛОГО
Был и ещё один вопрос, которым я задался в самом начале и который так и остался без ответа:
Является ли ретромания конечной точкой развития культуры
или это просто очередной исторический период?
Это затруднительное положение, в которое попали теории супергибридности и постпродакшна, попытавшись заглянуть в будущее и понять, что нас ждёт в Новой Эпохе. Тем не менее само появление таких понятий позволяет предположить, что мы уже довольно основательно погрязли во вседозволенности, безнаказанном присвоении, всеобщей доступности обесцененных активов, которые разбросаны по всему миру и разным уголкам человеческой истории. Сама рекомбинантная плотность музыки, которая возникает в этих условиях, существенно отличается от медленных мутаций и кровосмешения, которые происходили на ранних стадиях развития популярной культуры. Например, регги возник из неловкой попытки скопировать новоорлеанский ритм-н-блюз, а рок-н-ролл был внебрачным ребёнком блюза и кантри.
Наряду с высокой скоростью появления и сложностью этих новых гибридов разница между ними и источником, кажется, обуславливается только разрывом между аналоговым и цифровым форматами. Превращение звука в цифровой код позволяет неразрывно связывать несовместимое, аккуратно заделывая неровные швы. (Именно поэтому так много современной музыки звучит неестественно гладко и органично.) Комбинация цифровых технологий и возможностей интернета позволяет артистам собирать источники влияния и исходный материал не только из отдалённых уголков пространства, но и времени. В результате совсем не обязательно получается ретро (в смысле очевидной ссылки на конкретный период времени или конкретного исполнителя), но и не нечто новое, в старомодном модернистском смысле этого слова. Лучшие работы, созданные в этих новых условиях, — «Diplomat’s Son», «Before Today», «А Sufi and a Killer» — обладают тем же качеством, которое Уильям Гибсон усмотрел в современной моде, — «фундаментальным вневременьем». Но всё ещё терзают сомнения: что, если эта «фундаментальность» — ничто?
ЗАВТРА
Во время работы над этой книгой я подошёл к анализу состояния, которое другие называют «вневременьем» или «постпро-дакшном», со своей не до конца сформировавшейся концепцией. Моё имя всему этому — гиперзастой. Этот термин пришёл мне в голову после знакомства с многочисленными перехваленными пластинками новых артистов, которые вогнали меня в состояние глубокого разочарования. В этой музыке было много интеллекта, но абсолютно отсутствовало ощущение чего-то нового, ничто в ней не могло утолить острую жажду «услышать то, что никогда ещё не слышал». Гиперзастой применим не только к творчеству отдельных артистов, но и к целым сегментам музыки. Он описывает ситуацию, в которую попали мощнейшие музыкальные умы, ёрзая взад и вперёд по шахматной доске влияний и источников, неистово стремясь найти выход из этого лабиринта. Брюс Стерлинг сравнивает это тревожное ощущение эстетического беспорядка с игрой, в которой участники постоянно стремятся перейти на новый уровень, а фраза «Это что-то совсем на другом уровне» — клише в мышлении музыкальных фанатов.
В аналоговую эпоху каждый день вашей жизни длился намного медленней (вы должны были ждать новостей и новых пластинок), но культура в целом двигалась вперёд. В наш цифровой век жизнь протекает в гиперускоренном режиме и состоит из мгновений (интернет-скачивания, сайты постоянно обновляются, текст нетерпеливо мельтешит на экране монитора), но на макрокультурном уровне ощущается статичность и заторможенность. Мы наблюдаем парадоксальное сочетание бешеной скорости и отсутствия движения. «Энтропия» — это не совсем правильное слово для описания современной музыкальной сцены. То, с чем мы сейчас имеем дело, это не постоянно уменьшающиеся круги, но постоянно ускоряющиеся круги. В хороший день это не кажется таким уж печальным приговором. Но чаще всего центробежный поток микрожанров напоминает о «лихорадочной стерильности», которая для Николя Буррио наиболее полно характеризует современную культуру. Эта лихорадочность является отличительной маркой цифровой культуры: стремительное движение в пределах сети накопленных знаний как противовес стремлению вырваться за пределы и погрузить всю систему в неизвестность.
ШОК ОТ ПРОШЛОГО
В истории поп-музыки за каждым продуктивным десятилетием, будь то шестидесятые или девяностые, наступали десять лет бега по замкнутому кругу (семидесятые и нулевые соответственно). В период этих бесцельных фаз развития культуры легко убедить себя в том, что оригинальность — сильно переоценённый феномен, что художники всегда вторичны, что «нет ничего нового под солнцем». И возможно, именно это становится поводом для восстания, для попыток доказать, что популярная культура не всегда повторяла саму себя и в не таком уж далёком прошлом она производила, неоднократно производила нечто «новое под солнцем».
