«Ретромании» можно предъявить два даже не столько недостатка, сколько вопроса. Во-первых, как всякий философ, внимательно прислушивающийся прежде всего к бездне смыслов внутри себя, Рейнольдс, конечно, излагает взгляд, свойствен-
ный человеку, который застал — ив полной мере разделил — эпоху прогрессизма. Оптика у него в этом смысле соответствующая — в то время как было бы интересно полюбопытствовать, как вся эта спиралевидная ностальгия ощущается поколением, которое начало потреблять культуру уже непосредственно в этой доминирующей парадигме (благо именно это поколение постепенно перетягивает одеяло на себя в смысле производства собственно музыки). Во-вторых, Рейнольдс естественным образом анализирует прежде всего англосаксонскую (и даже, пожалуй, британоцентричную) версию культуры — в то время как можно предположить, что его метод анализа мог бы сработать и для других западных и околозападных стран.
ОБЩЕСТВО. ПАМЯТЬ
Впрочем, если бы автор начал разбираться в ретромании применительно к России, ему и рехнуться было бы недолго.
Первое издание «Ретромании» вышло четыре года назад — до того, как заявила о себе Лана дель Рей (ещё один плюс в копилку аргументов Рейнольдса), до того, как Канье Уэст записал альбом «Yeezus» (ещё один минус — в том смысле, что в рамках большой поп-музыки ещё возможны радикальные заявления), до того, как в массовую культуру вернулась мода на космические приключения (и плюс, и минус). По большому счёту, тем не менее, ничего не изменилось — взрыва сверхновой не произошло, и к ассортименту, предлагаемому международными музыкальными фестиваля в 2015-м, рассуждения «Ретромании» можно отнести не в меньшей степени, чем к лайн-апам 2010-го.
Но читать их по-русски сейчас интересно и важно в особенной степени, потому что если для Рейнольдса ретромания — это всё-таки симптом, то для России, пожалуй, диагноз. Время здесь не вышло из пазов, а скорее вошло в них так крепко, что уже не выбьешь. (Я отдаю себе отчёт в том, что нанизывать подобного рода метафоры — приём распространённый и не слишком благородный, но всё же не могу удержаться.) Нынешний общественный дискурс проще всего будет описать как столкновение самого разного рода реминисценций, реконструкций и ностальгий — по Сталину, Брежневу, Ельцину, Серебряному веку и даже Д. А. Медведеву; жаркие дискуссионные баталии ведутся
по поводу Великой Отечественной войны, перестройки, 93-го и 96-го (события, происходящие непосредственно в данный момент, тоже вызывают острую реакцию, но трактуются куда более однозначно); одним из самых существенных риторических вопросов до последнего времени был — на что всё это больше похоже: на 37-й или на 77-й (сейчас уже, кажется, решили, что всё-таки на 37-й). Даже события на Украине во всей их устрашающей здесь-и-сейчасности официальная риторика представляет в лексике Второй мировой; даже самые молодые и космополитичные находят в своём недолгом прошлом объекты для фетишизации — журнал «Афиша», в котором мне посчастливилось работать, выпустил недавно номер про «эпоху хипстеров», что вызвало в кругу московской модной публики прилив трогательной тоски по 2009 году. Современность как бы принципиально лишена собственной идентичности и определяется исключительно наложением уже использованных фильтров — разница между лагерями в основном в том, какие именно фильтры кто применяет. В этом смысле, кстати, нынешний российский проект реальности отличается от советского, к которому его так любят возводить, — там всё-таки до самого конца оставалась некая базовая устремлённость в утопическое будущее.
РЕТРОМАНИЯ
Всё это, несомненно, относится и к текущему состоянию культуры. Её отличие от той структуры существования, о которой ведётся речь в «Ретромании», заключается в том, что если там речь идёт о цикле смертей и перерождений, то здесь — скорее о вечной жизни, причём в смысле не столько христианском, сколько кощеевом. Те же знакомые ноты, всё те же портреты на фоне — с той только поправкой, что автор этих строк за прошедшее время тоже успел превратиться в портрет. Официальную российскую эстраду по-прежнему представляют Иосиф Кобзон и Алла Пугачёва. Местный рок, который в последнее время — ещё одна реминисценция — снова стал оплотом защиты гуманизма, — Борис Гребенщиков, Юрий Шевчук и Андрей Макаревич. Даже Земфира, Лагутенко, Шнуров и Дельфин, извечная спайка героев нашего времени, появились и оформили свой статус до того, как наступил XXI век. Это я не к тому, что новых героев нет, — есть, конечно, в диапазоне от Ивана Дорна
и Басты до Муджуса, — но доказывать своё право на существование им приходится в условиях всё тех же декораций; не столько через утверждение себя, сколько через отрицание других. Слово «ретро», как ни крути, требует определённой дистанции; в нашем случае ретро — понятие не динамическое, но статическое.
ОБЩЕСТВО. ПАМЯТЬ
Как пел вышеупомянутый классик-современник, чтобы стоять, я должен держаться корней, — однако, когда корни держат тебя, стоять гораздо труднее. В этом смысле характерны общие стратегии культурного поведения молодых русских музыкантов — тех самых, если утрировать, которых чествуют в журнале «Афиша», но не показывают по телевизору. Они, если взять в общем, заключаются именно что в целенаправленном отрезании себя от этих самых корней, попытке избавиться от давления душной традиции целиком и полностью — отсюда, соответственно, ориентацию на международную культурную память и первичный отказ от русского языка (в последнее время переросшее в постепенное изобретение своего собственного родного). Как журналист, призванный структурировать данное культурное поле, я могу только сожалеть о подобном развитии событий — но оно абсолютно объяснимо; и меня, конечно, засмеют, но я искренне полагаю, что именно в этой зоне и находится потенциал для преодоления ретромании — хотя бы потому, что люди, её составляющие, по-настоящему увлечены идеей настоящего, пускай пока нередко и чужого. Между прочим, про название самого громкого молодого русского альбома 2014-го — «Я думаю, для этого не придумали слово» группы «Самое большое простое число» — Рейнольдсу наверняка бы нашлось что сказать; это ведь и есть такой манифест стремления к непознанному.
Ну и при чём тут, собственно, книга Саймона Рейнольдса «Ретромания»? А вот при чём. В сущности, одна из ключевых загвоздок современной российской музыки (и, наверное, культуры в целом) заключается в том, что она зачастую неспособна выйти за пределы тех самых декораций — и заметить в себе уже существующую потенциальную энергию. Меж тем за этими пределами навалом неисследованных зон, лакун и сокровищ — и к российской книжной индустрии этот тезис тоже целиком
и полностью относится; в этом смысле каждое издание, расширяющее границы возможного (а «Ретромания», конечно, именно такое), приобретает особую значимость. Рейнольдс до конца не отвечает на вопрос, можно ли преодолеть ретроманию, но что уж точно напрямую следует из его писаний — так это то, что невозможно бороться с чем-то, о чём ты никогда не думал. Пятнадцать лет назад дерзкая книга Андрея Горохова «Музпро-свет» перевернула музыкальные воззрения значительной части поколения (в том числе моё) — не будет преувеличением сказать, что именно из неё во многом вышла так называемая «новая русская музыка». «Ретромания» — из тех книг, что всерьёз могут изменить представление о том, как можно осмыслять песни, культуру и, в конечном счёте, самого себя. Дайте ей шанс.
