Вячеслав Яковлевич Аросев, поручик 79-го Куринского полка и брат революционера и писателя Александра Аросева (будущего отца любимой народом актрисы Ольги Аросевой), во время штурма Киева лежал в киевском военном госпитале. Он был на стороне большевиков, старался оправдывать их, но все-таки должен был признать: «…все причастные к украинским войскам, хотя и поспешно, но всё же покинули гор[од] Киев». А значит, «убийства и расстрелы производились над совершенно невинными людьми»
[931].
Однажды чуть было не расстреляли… самого Муравьева. Какой-то солдат «крикнул на меня, чтобы я не разговаривал, и хотел меня прикончить, – рассказывал Муравьев следователю ВЧК, – но один из моих конвоиров сказал ему: “Ты что, не видишь, что это главнокомандующий!” Тогда солдат проворчал: “Ну ладно, проходи уж”»
[932].
Украинская беда
Власть должна была перейти к Народному секретариату – советскому украинскому правительству, которое переехало из Харькова в Киев. В Киев переехал и Центральный исполнительный комитет Всеукраинской рады рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Именно украинским словом «рада» (а не русским «совет») назван высший орган власти в республике. Новая власть подчеркивала свое «украинство». Народный комиссариат по военным делам разместили в том же здании, где при Центральной раде было Военное министерство. Над зданием повесили красное знамя с двумя желто-голубыми полосками в левом верхнем углу
[933]. Это был флаг советской Украины – Украинской Народной Республики Советов. Официальные документы и обращения к населению печатались в главной газете советской Украины – «Вестнике Украинской Народной Республики». Правда, выходила эта газета на русском.
Но реальной власти Народный секретариат и Всеукраинский ЦИК не получили, потому что войска подчинялись Муравьеву, а не Коцюбинскому или Евгении Бош. Последняя занимала пост секретаря по внутренним делам, то есть должна была отвечать в том числе и за порядок. Евгения Богдановна предложила Муравьева арестовать, ее поддержали товарищи Бакинский и Затонский. Но осуществить задуманное было довольно трудно.
Муравьев игнорировал Народный секретариат, вообще не принимал всерьез советское украинское правительство. Главком совершенно рассорился с украинцами, настроил их против себя: «Он уже в Полтаве <…> взял определенно резкий тон, тон оккупанта»
[934]. Это писал Антонов-Овсеенко, который Муравьева ценил, всячески защищал и в своих мемуарах не побоялся дать своему бывшему соратнику самую высокую оценку. Но даже он говорил про «тон оккупанта».
В Муравьеве украинцы не без основания видели «централиста», то есть, говоря другими словами, русского националиста-имперца. Владимир Затонский писал в Петроград, к Сталину, просил отозвать Муравьева. В числе обвинений против командующего, быть может, самым важным было это: Муравьев «показывал явно, что Украина завоевывается именно великорусскими войсками»
[935]. Таким образом, «покоритель Киева» совершенно разрушал тонкую большевистскую игру с украинцами. Он сорвал покрывало с национальной политики большевиков, дискредитировал их.
Разумеется, в этом не было ни следа заговора. Муравьев искренне считал, будто все делает правильно. Его войска действовали со своим главкомом заодно. По словам Николая Полетики, портреты «Шевченко срывали со стен и топтали ногами. Говорить на улицах на украинском языке стало опасно»
[936]. Человека могли арестовать и расстрелять даже за украинскую прическу. Так, 27 января красногвардейцы поймали несколько человек, которые на свое несчастье носили чуприны (чубы). Проверили документы – оказалось, что у них и документы на украинском. Арестованных сочли гайдамаками и собрались расстрелять. На этот раз расстрел остановил сам Муравьев. Оказалось, это были украинские большевики, которые воевали за советскую власть
[937]. Им очень повезло, потому что за документы на украинском обычно убивали. Особенно отличались этим солдаты 2-й армии, «ремнёвцы», как их стали называть по фамилии нового командующего
[938]. «Складывалось впечатление у населения, что ремнёвцы борются вообще с украинцами»
[939], – вспоминал народный секретарь Николай Скрипник. Его и самого чуть было не расстреляли как раз за украинские документы
[940]. Такая же участь грозила и Затонскому. Увидев у этого интеллигентного большевика документы на украинском, красногвардейцы решили, что перед ними член Центральной рады. Его спас только мандат Совнаркома, подписанный самим Лениным.
Местные русские рабочие, участники январского восстания или просто сочувствующие, присоединились к победителям. На Шулявке «рабочие и извозчики, вооруженные, запруживали улицы <…>, расставляли стражу, ловили “украинцев”», – писал Павел Христюк, бывший государственный секретарь, а теперь – министр внутренних дел в правительстве Голубовича
[941].
Интереснейший эпизод приводит в своих воспоминаниях генерал Владимир Мустафин. Однажды к нему с обыском нагрянул отряд красногвардейцев. «Конфисковали» ордена и золотые часы, даже не обратив внимание на двадцать винтовок с патронами, которые лежали на видном месте, едва замаскированные. Пожилой красногвардеец разговорился с хозяевами, заметив: «Хорошо, что вы не украинцы, надо стоять за “единую Россию”! Мы, большевики, ее сделаем вовсе великой, и “отобьем охоту у хохлов и других растаскивать ее по частям!”»
[942]
«Национально-большевистская» программа этого замечательного русского красногвардейца, конечно же, не имела ничего общего с идеологией большевизма тех времен, со взглядами Ленина, Троцкого, Зиновьева. Но простые большевики и эсеры, в глаза не видевшие «Капитал» Маркса, в большинстве оставались прежними русскими людьми. Их патриотизм уже тогда сочетался с космополитической идеологией марксизма. И они искренне считали, будто воюют не только за счастье трудящихся всего мира, но и за Россию.
