На Урале и в Поволжье шли широкомасштабные военные действия. В Екатеринбурге расстреляли царскую семью вместе с прислугой и семейным врачом. В Средней Азии война приняла характер не только межэтнический, но даже межцивилизационный. Председатель совнаркома Туркестана Ф.И.Колесов «при поддержке 100 бывших военнопленных» взял Бухару, выгнал эмира, расстрелял несколько мулл и правительственных чиновников. Но террор не удалось удержать в сколько-нибудь разумных границах: красногвардейцы грабили кишлаки, насиловали женщин, «из простого любопытства» стреляли даже в местных крестьян-бедняков, чтобы посмотреть, как выглядит агония. Делегация аксакалов просила Колесова прекратить убийства, насилия и грабежи – аксакалов избили и расстреляли. Тогда в Бухаре начались массовые убийства русских и вообще всех европейцев; не пощадили даже татар и лезгин, которых жители Бухары своими не считали (этот город был населен преимущественно таджиками, хотя встречались и сарты – оседлые узбеки). Погибло 1500–1600 человек
[1107]. Местные мусульмане нападали на железнодорожные станции, где служили в основном русские, жестоко убивали их: «Только на станции Каракуль было обнаружено 43 изуродованных трупа местных русских жителей»
[1108]. В Коканде сражались большевики (в основном не местные, а «европейцы») и сарты-узбеки, причем и те, и другие в качестве баррикад использовали «колоссальные запасы хлопка». В марте 1918-го обе стороны потеряли убитыми и ранеными от 2000 до 5000 человек
[1109].
На Северном Кавказе казаки воевали с «иногородними», белые казаки – с красными, ингуши и чеченцы – с терскими казаками. В полиэтничном тогда городе Грозном жили как в осажденной крепости: «…его охраняли русские солдаты, пропускавшие в город и выпускавшие из него чеченцев только по специальным пропускам»
[1110]. Власть там принадлежала большевикам, причем председателем местного совнаркома был грузин Буачидзе, военным комиссаром – русский Сафонов, комиссаром торговли и промышленности – русский Рогожин, председателем ревкома – грузин Иоаннисиани, секретарем – русский Бабков. Много было и армян, не только большевиков, но и националистов из партии Дашнакцутюн
[1111].
В Закавказье развернулась страшная война между армянами, азербайджанцами (русские называли их «татарами») и русскими. В Муганской степи со времен Александра I было множество поселений русских сектантов, главным образом молокан и баптистов. После революции их селения страдали от набегов местных мусульман. Наконец, русские крестьяне объединились с украинцами (переселенцами с Кубани) и отправились громить мусульман: «…началось уничтожение “всего живого” – прокалывались штыками беременные женщины, разбивались прикладами детские головы», сжигались целые аулы. Офицеров, пытавшихся сдержать погромщиков, крестьяне называли предателями, спрашивая при этом: «А где вы были, когда наших жен и детей татары на кол сажали?»
[1112]
Армяне русским и «татарам», по всей видимости, ни в чем не уступали. Они мстили за геноцид 1915 года. Город Шемаха был окружен с юга армянами, с севера – русскими молоканами
[1113]. Город переходил из рук в руки. По азербайджанским данным, было убито несколько тысяч человек, причем победители так надругались над трупами, что я не решаюсь ни цитировать, ни даже пересказывать это
[1114]. В начале июня инициатива снова перешла к мусульманам. Азербайджанцы будто бы под руководством турецких офицеров развернули настоящие боевые действия, разгромлены были 14 армянских и два русских села
[1115].
А совсем близко к Украине – на Дону, на Кубани, на Северном Кавказе – шли ожесточенные бои между большевиками и Добровольческой армией. Обе стороны соревновались в беспощадности, отвечали на зверство зверством. Во время второго кубанского похода Добровольческой армии 3-я дивизия (Михаила Гордеевича Дроздовского) разбила большевиков под селом Белая Глина: «Когда батальоны дроздовцев входили в село, глазам их представилось тяжелое зрелище: перед пустыми окопами лежали раненые, умирающие и обезображенные большевиками трупы их товарищей. <…> Когда узнали, что все трупы добровольцев обезображены издевавшимися над ними (заживо) большевиками, озлобление оставшихся в живых стало еще больше…» Дроздовский велел расстрелять «много пленных красноармейцев»
[1116].
Если не обо всех, то об очень многих событиях на Украине знали. Знали из газет, русских и украинских, преимущественно либеральных. Знали из рассказов тысяч беженцев. Но обыватель ценил свое благополучие и радовался. Михаил Булгаков в «Белой гвардии» лучше своих современников передал это чувство, так понятное всякому мирному человеку: «Гетман воцарился – и прекрасно. Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб, а на улицах не было стрельбы, чтобы, ради самого господа, не было большевиков и чтобы простой народ не грабил. Ну что ж, все это более или менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной степени. По крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы и большинство горожан, хоть и смеялись над странной гетманской страной, которую они, подобно капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным царством, гетмана славословили искренне… и… “Дай бог, чтобы это продолжалось вечно”»
[1117].
Русский манифест
«Шкура радуется, а дух скорбит»
[1118], – писал об этом времени Георгий Вернадский, Вернадский-младший. «Немцы держат себя корректно, но как господа. <…> Обыватель считает, что настоящими господами положения являются немцы, что совершается настоящая оккупация и что мы попали в окончательное иго»
[1119], – записал в дневнике старший Вернадский.
