Гетман. Я давно уже хотел поставить на вид вам и другим адъютантам, что следует говорить по-украински. Это безобразие, в конце концов! Ни один мой офицер не говорит на языке страны, а на украинские части это производит самое отрицательное впечатление. Прохаю ласково.
Шервинский. Слухаю, ваша светлость. Дежурный адъютант корнет… князь… (В сторону.) Черт его знает, как «князь» по-украински!.. Черт! (Вслух.) Новожильцев, временно исполняющий обязанности… Я думаю… думаю… думоваю…
Гетман. Говорите по-русски!
[1227]
На самом деле адъютанты Скоропадского хорошо говорили по-украински. Но взгляд Булгакова на украинский язык, пристрастный и злой, для русского киевлянина и харьковчанина, для петербуржца и москвича вполне типичен. «Я не смеюсь над украинцами, хотя мы, люди русской культуры, в глубине души враждебны всякой “мове”, – писал Виктор Шкловский. – Сколько смеялись мы над украинским языком. Я сто раз слыхал: “Самопер попер на мордописню”, что равно: “Автомобиль поехал в фотографию”. Не любим мы не нашего. И тургеневское “грае, грае, воропае” не от любви придумано»
[1228].
Фразу «Самопер попер в мордописню» (вариант: «Самопер попер до мордописни») была популярна у русских на Украине и несколько лет передавалась из уст в уста. Сейчас бы назвали ее мемом. Эта вульгарная шутка как-то вывела из себя даже Василия Шульгина. Он полжизни боролся с украинством, но никогда не опускался до этой примитивной ахинеи.
В своей книге «Три столицы» он рассказал об одном случае. Шульгин тайно приехал в Советский Союз в конце декабря 1925 года. В поезде Киев—Москва он оказался в купе с еврейкой, евреем и русским «купчиной», «великолепным мужчиной лет за сорок». Слова «нэпман» Шульгин не знал. Еврейка рассказала, что возвращается из Киева в Москву, куда уже перевезла своих дочек. Пускай там получают образование на русском, в Киеве теперь учат по-украински, а «что они с этой мовой будут делать?!». Еврей ей осторожно возражал, но в разговор решительно вмешался русский «купец»: «Что это за язык?! “Самопер попер до мордописни”…»
[1229] Шульгин лежал на верхней полке, стараясь не привлекать к себе внимания советских людей. Однако он едва сдерживался: «Мне стало тошно. Этот самопер, который попер в какую-то никогда не существовавшую мордописню, намозолил нам уши уже в 17-м году. А они его все еще повторяют.
Но еврейка убежденно захохотала. И они стали вдвоем с купчиной измываться, приводя цитаты из украинского языка самоперно-мордописного характера»
[1230]. Наконец Шульгин не выдержал и сказал «купчине»:
«– А позвольте вас спросить: как это вы скажете по-русски?
Он посмотрел на меня, все еще сохраняя на своем добродушном лице, своеобразно красивом, искреннюю веселость.
– По-русски? Да очень просто: автомобиль поехал в фотографию.
А я сделал такое лицо, которое приходилось делать в Государственной думе, когда я обращался в былые времена – “налево”.
– И вы думаете, что это по-русски?
– Ну, а по-каковски?
– Да в том-то и дело, что не по-каковски. Смесь парижского с нижегородским.
Он посмотрел на меня беспомощно.
– То есть как это?
– Да вот так. Автомобиль слово не русское, не то французское, не то латино-греческое… Точно так же и фотография. А вы говорите, что это по-русски.
– Но позвольте, – заволновался он. – Эти слова, так сказать, вошли в русский язык.
– Вошли. Но почему же вы думаете, что они не могут войти в украинский и что нужно вместо автомобиль говорить “cамопер” (кстати, такого слова никогда не было – говорили они “самохид”)?
Он несколько опешил. Но потом нашелся:
– Позвольте, вы, значит, за украинскую мову? <…>
– Нет, я против украинской мовы. Но я также против великорусских ошибок. <…> Когда хочешь с чем-нибудь бороться, то надо этот предмет знать, иначе приходится пробавляться анекдотами от царя Гороха»
[1231].
Будущий белый генерал Петр Залесский при гетмане получил высокий пост харьковского губернского старосты (губернатора). Это не мешало ему сурово осуждать тех гетманских чиновников, что поспешили украинизироваться: «В Киеве я насмотрелся на русских людей и даже генералов, вдруг забывших русский язык! Тягостная то была картина. <…> Очень забавно было, что, войдя в кабинет помощника военного министра генерал-майора Лигнау, я услышал украинскую речь. Передо мной был молодой русский генерал с немецкой фамилией и на мое обращение по-русски он ответил мне по-украински. До сих пор не могу помириться с подобным неприличным актом. Не комментирую этого неприличия»
[1232]. Как это напоминает знакомые нам слова булгаковского героя: «Сволочь он, – с ненавистью продолжал Турбин, – ведь он же сам не говорит на этом языке! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький…»
[1233]
Если прав украинский историк и журналист Ярослав Тинченко, то прототипом Курицкого/Курицького, эпизодического героя «Белой гвардии», мог быть однокурсник Булгакова Дмитрий Одрина. Но Одрина, сын украинского крестьянина Белоцерковского уезда Киевской губернии, как раз отлично знал украинский (свой родной) язык. А с начала украинской революции он принципиально говорил только по-украински
[1234].
Кем бы ни был настоящий Курицкий, русского человека это не переубедило бы. Если образованный господин вдруг объявлял себя украинцем и переходил на мову, то его автоматически зачисляли в предатели и приспособленцы: «…украинцы из Костромской или Пензенской губ[ерний] упорно отказывались понимать “москальскую мову”, настаивая на разговоре с ними по-украински!»
[1235] – негодовал генерал Мустафин.
Академик Вернадский недаром писал о ненависти русских к «безумной и безудержной» политике украинцев, считал ее только ответом на украинский шовинизм: «Я во многом понимаю то настроение ненависти, какое здесь замечается среди русских по отношению к ним, и чувствую больно, насколько вредит всему движению низкий моральный уровень украинских деятелей»
[1236].
