Когда дорожный сундучок был уложен, а из-за холма за домом показался краешек солнца, Шарлотта прокралась к черному ходу, предвкушая, как посидит сейчас в одиночестве на крыльце и полюбуется на объятые золотисто-розовым пламенем холмы, дожидаясь, пока встанут остальные.
Но ей пришлось пересмотреть свои планы, когда она обнаружила на заднем крыльце Бренуэлла: тот лежал на ступенях, раскинув в стороны руки – вылитый падший ангел.
– Братец, – прошептала она и хорошенько его встряхнула. Кислая вонь ударила ей в нос: от него разило дымом, блевотиной и элем – тошнотворный букет, – и лишь сильная воля и желание поступать так, как положено истинной христианке, помешали Шарлотте переступить через брата и уйти в дом.
– Бренуэлл, встань, – сказала она резко, так что он вздрогнул, выпустил зажатую в руке бутылку, и та со звоном покатилась по мостовой. – Что ты здесь делаешь, братец?
Бренуэлл встряхнул головой и медленно сел.
– Где – здесь? – спросил он.
– Дома, точнее, почти дома, – ответила она, брезгливо присаживаясь рядом с ним на холодную каменную ступеньку и обхватывая брата рукой, чтобы тот не упал снова. – Ты чуть-чуть не дошел до порога.
– А. – Бренуэлл тупо смотрел на свои ноги. – Просто, когда я трезв, мне очень больно, Шарлотта.
– Ничего удивительного, – сказала она. – Спать на гранитных камнях не особенно удобно.
– Я не об этом говорю, и ты прекрасно это знаешь, – сказал он и бросил на сестру долгий косой взгляд.
– Конечно, знаю, – подхватила Шарлотта. – Кому, как не мне, знать об этом, но какой во всем этом прок? – Она показала на него. – Что толку распространять страдание, как будто оно инфекция, сочащаяся из каждой поры твоего тела?
Шарлотта наморщила нос, глядя на брата, и на какой-то миг в ее взгляде не осталось ничего, кроме отвращения.
– Я ее любил, – сказал Бренуэлл.
– Ты ее желал, Бренуэлл, – возразила ему Шарлотта. – А это совсем другое.
– Да что ты знаешь о желании? – спросил ее Бренуэлл. – Что ты знаешь о медленном томлении сердца, ума и тела, от которого вспыхивает пламенем душа, о слиянии, которое дает нам, смертным, узреть кусочек рая? Что ты знаешь обо всем этом?
Шарлотта притихла – ее затянувшееся молчание вместило в себя столько ярости и боли, что хватило бы на целую жизнь.
– Я знаю все, что мне позволено знать, – сказала она ему напряженным холодным голосом. – Ибо, поддайся я самым низменным моим желаниям, как сделал это ты, брат, что бы тогда стало со мной? Меня ждала бы судьба куда как отличная от той, которую с таким страданием переживаешь ты, уж поверь.
– Тебя ждала бы дурная слава. – Бренуэлл поглядел на нее и пожал затекшими за ночь плечами. – Но и дурной славе есть предел, Шарлотта. Скандалы утихают. Через неделю-другую все, что произошло между миссис Робинсон и мной, будет позабыто, а через две сотни лет ни одна живая душа на всем свете не будет и знать об этом. Но именно потому, что я выбрал счастье, даже зная его скоротечность, весь остаток жизни я проживу, зная, что любил и был любим не менее глубоко, чем любят супружеские пары, а то и более, чем многие из них.
Шарлотта с трудом подавила презрение, которое рвалось из нее наружу, пока она слушала эти славословия его дешевой, грязной интрижке.
– Ты думаешь, все было так, как говорит он, – сказал Бренуэлл, не в силах заставить себя произнести имя мистера Робинсона. – Что я все придумал? Что я оставил Торп Грин, унося в кошельке плату за четверть срока, по каким-то другим причинам? – Голос Бренуэлла звучал ошеломленно, явно уязвленный тем, что сестра могла подумать о нем такое.
– Нет, Бренуэлл, конечно, я так не думаю. – Шарлотта выразительно потрясла головой. – Нет, я знаю, что и ты, и она сделали именно то, что сделали, в этом у меня нет сомнений. Знает бог, Энн была свидетельницей того, что происходило меж вами, и подтвердит это хоть тысячу раз. Но я и в самом деле сомневаюсь, что все произошедшее с тобой и этой женщиной – действительно любовь, Бренуэлл. Я сомневаюсь в том, что, окажись на твоем месте кто-то другой, миссис Робинсон не уклонилась бы с ним с пути верности и добродетели. Вообще-то я даже уверена в том, что любой молодой мужчина, попавший в ее дом, стал бы предметом ее особого внимания, хотя, возможно, не всякий ответил бы на него так же горячо и охотно…
– Шарлотта. – Бренуэлл повернулся к сестре, и она отпрянула, увидев так близко голубоватую бледность его кожи, горящие нездоровым румянцем щеки и нос, запавшие, лихорадочно блестящие глаза. – Пожалуйста, я молю тебя, не принижай то, что было поистине прекрасно, может быть, прекраснее всего в моей жизни, Шарлотта. Не отнимай у меня единственное, что у меня есть.
– Бренуэлл, – Шарлотта нашарила ледяную руку брата и сжала ее в своей руке, – позволь мне попросить тебя кое о чем? – Брат кивнул. – Пожалуйста, не позволяй этой низкой интрижке стать единственным смыслом твоей жизни. В тебе есть столь многое, Бренуэлл, – столько поэзии, искусства, света и добра. Какая бы это была печальная утрата, какой грех, проживи ты в полной безвестности остаток своих дней. Пожалуйста, прогони этих демонов, которым ты отдаешься на съедение сейчас, отыщи в тебе то, что делает тебя моим братом, моим товарищем, моим другом по Ангрии. Чем ты был тогда, тем станешь снова, только еще значительнее.
Она умолкла и подвинулась ближе к нему, стараясь передать хотя бы немного своего тепла его замерзшему телу.
– Помнишь те дни, Бренуэлл? Ты и я, мы вместе покоряли тогда миры, а Эмили и Энн следовали за нами. Разве ты не можешь снова представить себя таким, как тогда, – мальчиком, у чьих ног лежал весь мир?
– Воображение не служит мне так же верно, как тебе, Шарлотта, – ответил ей Бренуэлл. – Оно лишь показывает мне, кем бы я мог стать и что совершить, будь я иным, лучшим человеком. Будь спокойна, я не хочу такой жизни, какой живу сейчас, но я сам ее для себя сделал, и, как она ни горька, мне ею жить. Предоставь мне выносить эту пытку так, как я сумею, ибо во мне нет и грана твоего мужества, сестра.
Несмотря на дурной запах, который лишь усилился, когда первые лучи солнца скользнули во двор, Шарлотта положила голову на плечо брата, как часто делала в детстве.
– Я все равно верю, что у меня больше общего с тобой, чем с другими членами нашей семьи, – сказала она тихо. – Всю мою жизнь я завидовала той свободе, которая причиталась тебе как мужчине. Папа столько вложил в тебя, так он верил в твой талант. Но теперь я вижу, что и в свободе, и в праве самому распоряжаться своей жизнью нет ничего завидного. Лучше бы ты родился девочкой, Бренуэлл. Тогда бы ты с пеленок учился сдерживать себя, стойко сносить разочарование и ожидать от жизни куда меньшего, чем ты заслуживаешь. И это закалило бы твой характер, сделало бы тебя куда сильнее, чем ты есть сейчас как мужчина.
Пальцы Бренуэлла ответили на ее пожатие.
– Может быть, ты и права, Шарлотта, – сказал он. – Может быть.
