Блондинка подошла к нему.
– Никольников, брысь, и побыстрее!
Никольников, подхватив свой портфель, тут же исчез.
– Чего стоишь? – Блондинка посмотрела на Алю. – Садись! Ну и я, если не возражаешь!
Ошарашенная, Аля медленно опустилась за парту. Обернулась – бледная Волкова сидела на месте и что-то сосредоточенно писала в тетради. Что писала? Странно. Был урок биологии, задания еще не дали, и пока писать было нечего.
После школы Оля – так звали блондинку – ждала ее на улице.
– Ну что, пошли?
Аля кивнула.
По дороге купили мороженое. Оля рассказывала ей про свою жизнь. Выяснилось, что Олин папа – музыкант, играет на баяне, а мама – танцовщица, балерина, работают они в знаменитом ансамбле «Березка».
Оля рассказывала, что родителей почти никогда не бывает дома – гастроли. Живет она с няней Дашей, да и слава богу. По родителям, конечно, скучает, но без них тише и спокойнее – никто не контролирует уроки и не приказывает, когда возвращаться с прогулок. А Дашку всегда можно уговорить. В выходные Оля предложила сходить в зоопарк, а после посидеть в кафе-мороженом.
«Кажется, у меня появилась подружка», – с восторгом подумала Аля, надеясь, что Софья Павловна отпустит ее в выходной.
Но, придя домой и вспомнив свое сегодняшнее унижение, отказалась от обеда и пошла к себе. Легла и заплакала. Оля – это, конечно, здорово! Спасибо ей пребольшое! Но все равно она здесь чужая. И всегда будет чужой – сиротой, тихой провинциалкой, да что там – деревенщиной! И никогда она не будет своей. Такой, как эти шустрые, говорливые и смелые девочки. Она, Аля, другая.
Постучавшись, заглянула растерянная и обеспокоенная Софья Павловна.
– Аля, в чем дело?
Громко всхлипнув, Аля ответила, что все хорошо.
– Ты плачешь? Тебя кто-то обидел?
Ничего не ответив, Аля расплакалась еще пуще.
Софья Павловна присела на край кровати.
– Так, давай все по порядку. И ничего не скрывай, поняла?
И Аля все рассказала. И про «ободранную», и про «жалеют», и про «деревню, которой тут не было». Все.
– Все правильно, – неожиданно заключила Софья Павловна. – Это я виновата. Не реви, девочка, мы все исправим – я тебе обещаю.
К вечеру появилась Стефа, яркая женщина непонятного возраста – то ли тридцать, то ли пятьдесят. Потом оказалось, что ей хорошо к шестидесяти.
Стефа была некрасивой, но очень фигуристой. Одета она была потрясающе. Не выпуская из тонких, узких губ длинную черную тонкую сигарету и надев на запястье бархатную подушечку, утыканную иголками, Стефа крутилась вокруг Али, подкалывая ткань, и не переставала болтать.
Алю ни о чем не спрашивали, словно она была бессловесным манекеном, Стефа отдавала короткие команды:
– Повернись, встань ровно, выпрями спину.
А Софья Павловна строго смотрела на внучку и молча кивала: мол, слушайся Стефу!
Уставшая, Аля ни о чем не спрашивала. Ей вдруг стало все равно: ведь жизнью ее распорядились без всяких вопросов. Жизнью! И что говорить про одежду? Безразличие и равнодушие накрыло ее тяжелой волной, и захотелось уйти к себе, лечь, закутаться одеялом и никого не слышать, никого!
Хотя никто ничего ей плохого не делал – даже наоборот.
Совсем поздно, когда ушла болтливая сплетница Стефа, почти в одиннадцать вечера, в дверь раздался звонок.
Уставшая, обессиленная Софья Павловна простонала:
– Господи! Ну кого еще черт принес? – И выкрикнула слабым, дрожавшим голосом: – Аля, открой!
На пороге стоял молодой мужчина в ярко-рыжей дубленке. На каждой руке, как на ветке, были навешаны обувные коробки.
У ног стоял чемодан.
– Сонечка дома? – осведомился он, окинув удивленным взглядом девочку. – Позови! – И, не дожидаясь ответа, отодвинув Алю, он решительно зашел в квартиру. – Соня! – немного визгливо, с обидой выкрикнул он. – Хорошо же ты встречаешь гостей!
Появилась, бормоча извинения, Софья Павловна.
– Пашуля! – изображая радость, произнесла она. – А я тебя, дружок, уже и ждать перестала!
– Соня, – с укоризной отозвался он. – Ну если я обещал!
Скинув роскошную дубленку, гость рухнул в кресло, прикрыл глаза и капризно и театрально, словно неважный актер, проговорил:
– День был – кошмар! Ты даже не можешь представить!
Софья Павловна принялась сочувствовать и горячо благодарить за то, что Пашуля соизволил заехать. Бросилась варить кофе, вспорола большущую коробку каких-то заморских конфет, и Аля поняла, что гость важный, не то что Стефа и уж тем более Маша.
Выпив кофе и съев почти все конфеты – у Али глаза полезли на лоб, – Пашуля лениво принялся открывать коробки.
Там была обувь. Не просто обувь – сказочная обувь! Лаковые туфельки с бантиком, замшевые туфли с золотой пряжкой, голубые босоножки с тонкими ремешками, зимние полусапожки на молнии, демисезонные с кнопками сбоку.
Невиданная красота и элегантность.
– Чего застыла? – небрежно спросил Пашуля. – Меряй, внученька! – и захохотал тоненьким голосом. Смех его был одновременно похож и на детский плач, и на куриное кудахтанье.
Аля с испугом посмотрела на Софью Павловну.
Та одобряюще положила руку ей на плечо:
– Конечно, меряй!
Все пришлось впору. Немножко жали замшевые туфли с пряжкой, но Аля смолчала.
Отказываться от этой красоты, от этого невозможного счастья было выше ее сил. Хотя и было неловко.
– Все не потяну, – объявила Софья Павловна. – Берем черный лак, они практичнее, чем замша, и босоножки берем – впереди лето. Ну и сапоги – куда деваться?
– А верх, Пашуля! Принес?
Пашуля молча ткнул носком ботинка в чемодан.
– Аля! Открывай! – приказала Софья Павловна.
Аля, красная от смущения и возбуждения, щелкнула замком чемодана.
Там лежала дубленка. Нет, не так – там лежало чудо. Чудо было бежевым, нежным, как кофейная пенка. Замшевое чудо, отороченное коричневым мехом.
– Ну что застыла? Надевай! – приказала Софья Павловна.
Аля надела. Дубленка была чуть великовата в груди и длинновата в рукавах.
Аля до смерти перепугалась, что Софья Павловна от нее откажется.
Но пронесло – выручил манерный Пашуля.
– В самый раз, – пропел он, – меньше не надо, растет ведь еще. Не каждый же год покупать.
– Не каждый, – согласилась Софья Павловна. – Иди, Аля, к себе. Мы сами тут разберемся.
В комнате Аля села на диван и задумалась. Теперь понятно. Павлуша этот спекулянт, торговец. Вещи вынес из-под полы. В Клину на их улице жила Тамара, спекулянтка. Она ездила в Москву и привозила оттуда вещи, а потом продавала «втридорога», как говорила бабушка Липа.
