– В метро? – нахмурилась Софья Павловна, услышав ее робкий вопрос. – С вещами в метро? Нет, дорогая. Годы у меня не те. А метро, Аля, поверь, тебе еще надоест. – И она, хитро подмигнув, добавила: – Ты же теперь москвичка.
Аля оглядывалась по сторонам и удивлялась. Всему удивлялась: и бесконечному, непрекращающемуся, как полноводная река, потоку спешащего, бегущего народа, и высоченным зданиям, и широким улицам, и резким сигналам машин, и свисткам милиционеров. Нет, ей не нравится эта Москва.
«Как все громко, – подумала она. – И как ко всему этому можно привыкнуть?» Вспомнился родной городок, тихая Лесная улочка, палисадник у дома, бабы-Липины астры. В глазах закипели слезы. Все чужое. И город чужой, и звуки. И запахи. И эта красивая старуха в широкой каракулевой шубе и в кольцах – тоже чужая. И никогда Аля ее не полюбит. Никогда.
Такси остановилось в узком переулке, у красивого шестиэтажного дома с выпуклыми полукруглыми окнами.
Софья Павловна рассчиталась с водителем, и, почтительно поклонившись, он донес чемодан до дверей подъезда.
– До лифта, голубчик! – Софья Павловна вскинула голову.
И тот, как ни странно, мелко и радостно закивал.
«Какие все вежливые, – подумала Аля. – Даже шоферы такси».
Подъезд с мраморными, слегка щербатыми ступеньками и высоченным сводом и лепниной на потолке Алю потряс. Чугунные витые перила с гладкими, отполированными, блестящими деревяшками, высоченные, метра в три, темные квадратные двери квартир, солидные, с латунными кнопками звонков и такими же ручками. И лифт – уютная коробочка с потрескавшимся зеркалом и затертым донельзя красным ковриком.
Шофер почтительно поставил чемодан в лифт, чуть поклонился бабушке и, как военные, смешно отдал честь.
– Нажимай третий, – скомандовала Софья Павловна, и Аля осторожно нажала на кнопку.
Лифт ехал медленно, чуть постанывая и покрякивая, как древний старик. Впрочем, и был он возраста очень почтенного.
Софья Павловна достала связку ключей, провернула один, потом другой. С усилием толкнула тяжелую дверь.
– Ну, Аля, заходи. Мы дома.
Аля осторожно зашла вслед за хозяйкой.
Вспыхнул свет, теплый, неяркий, желтоватый, и осветил широкую, просторную прихожую. Аля застыла, оглядываясь по сторонам. Ну и потолки! Таких она еще не видела. Вешалка-рогатка с бронзовыми крюками, тяжеленная даже на вид. На ней несколько вещей и две шляпы. Сундук с резной крышкой, узкое длинное зеркало над такой же узкой, в размер, тумбочкой. На тумбочке телефон и пара длинных перчаток.
И пол – темно-коричневый, из деревянных планок, местами потертый, с растрескавшимися швами, поскрипывает и постанывает – странный пол, чудной! «Кажется, это называется паркет», – вспомнила Аля.
– Раздевайся, что ты застыла? – Софья Павловна сбросила шубу и платок, присела на сундук с коваными углами и стала снимать сапоги.
Аля сняла пальто и потянулась к крюку. Еле достала. Сняла ботинки и аккуратно поставила их к двери, чтобы не так бросались в глаза. Ботинки были сиротские, коричневые, потертые. Из детского магазина. Но ехать в валенках было куда хуже – совсем стыдоба.
Софья окликнула ее откуда-то из глубины квартиры.
– Аля, ну где ты застряла? Иди сюда! Покажу тебе наше хозяйство.
В квартире оказалось четыре комнаты. Гостиная, спальня Софьи Павловны и бывший кабинет Алиного деда, известного драматурга. Ну и так, четвертая.
– Там сейчас, – Софья Павловна запнулась, – там сейчас ничего.
Аля потом поняла, что та, четвертая, и была комнатой ее отца. И именно туда, в эту комнату, ее принесли из роддома.
– Здесь ты и устроишься, у деда, – сказала бабушка, распахнув перед Алей тяжелую дверь.
Аля стояла на пороге и молчала.
Комната была узкой и удлиненной. Тот же темный, паркетный пол, книжные шкафы вдоль стены, диван с подушками, тумбочка у дивана, настольная лампа, застывший будильник.
Но главное – стол. Огромный письменный стол у окна. Массивный, широкий, со столешницей в зеленом сукне.
На столе аккуратно разложены книги и блокноты, в зеленом стакане карандаши и ручки, чернильница с остатками засохших чернил.
– Остатки прежней роскоши, – проговорила Софья Павловна. – Здесь работал твой дед, Лев Николаевич. Почти как Толстой, – усмехнулась она, – но не Толстой! И зачастую здесь ночевал. Пока все не закончилось. Ну, что замерла? Ничего, освоишься. Давай тащи сюда свои манатки. И пошли дальше.
Комната Софьи Павловны оказалась напротив – кровать с высоченной деревянной спинкой, шелковое, царское, покрывало, две тумбочки, на одной настольная лампа с молочно-синим стеклом. Верхний светильник с синими хрустальными подвесками, изящное кресло в шелковой цветочной обивке, коврик у кровати, темно-вишневые шторы. «Как в замке, – подумала девочка. – Красиво и полутемно».
Гостиная оказалась совсем волшебной – диван на гнутых ножках и парные кресла, полукруглое окно, золотистые легкие шторы, огромная хрустальная люстра с мутноватыми подвесками, большой полукруглый ковер с немного стертым рисунком, комод – нет, буфет, – набитый посудой. На комоде-буфете две высокие узкие вазы с затейливыми птицами и картины на стене. Разглядывать их было неловко.
«Еще успею, – подумала потрясенная Аля. – Неужели это мой дом и я буду здесь жить? Нет, не верится. Нет, не мой. Мой дом там, в Клину, а здесь я всегда буду гостьей. К тому же – незваной. И вовсе мне не повезло. Совсем. И зря мне завидовали девочки в классе. Подумаешь – Москва! Я сюда не стремилась».
Кухня оказалась маленькой, обычной, запущенной и довольно обшарпанной. Большой деревянный буфет, старая плита, старый холодильник. Обшарпанные стулья и шаткий стол.
– Ох, ты же голодная! – вспомнила Софья Павловна. – А холодильник у нас пустой.
На всякий случай она открыла холодильник и убедилась, что права, – там было пусто.
– Ну что? В ресторан? – спросила она.
Аля не знала, что сказать, и промолчала.
– А может, сейчас просто чаю с печеньем и отдохнем? Я очень устала. А после можно и в ресторан. Как думаешь?
Аля кивнула. Чувствовала, что и сама не прочь отдохнуть.
Печенье нашлось, варенье тоже. Чайник закипел быстро, Аля едва успела переодеться и вымыть руки.
Выпили чаю и разошлись по своим комнатам.
По своим! У Али есть своя комната. Странно, правда? И очень чудно́.
Чемодан разбирать на хотелось, и она прилегла на диван, накрылась пледом, выданным бабушкой, и закрыла глаза.
Началась новая жизнь. Какой она будет? Страха, кажется, не было. Софья Павловна оказалась невредной и с юмором.
Но Аля заплакала, сама не понимая почему. Все вроде бы складывалось удачно. Но почему на сердце такая тоска?
