Наверное, я засыпаю. Даже не сразу понимаю, что машина остановилась, и открываю глаза только тогда, когда с моей стороны распахивается дверца, и кожу холодит прохладный ночной воздух.
Лето в этом году что-то припозднилось, и ветерок ощутимо холодный— заставляет поежиться.
— Выходи, — всё тот же скрипучий низкий голос.
Саша даже не наклоняется ко мне, просто объявляет, что именно мне нужно делать. И так… проще, что ли, потому что я не способна сейчас к долгим разговорам с людьми. Мне всё ещё сложно держать себя в руках и не показать всему миру, насколько изранена изнутри и снаружи.
Нахожу туфли, кое-как засовываю в них ноги, а мой конвоир — именно такое слово ему больше всего и подходит — не торопит. А говорил, что нервный, надо же.
— Где мы? — спрашиваю без надежды на ответ, и в самом деле его не получаю. Похоже, я достойна лишь коротких приказов и руководств к действию, всё остальное не для меня.
Позади огромные ворота, наглухо запертые и непроницаемые. Впереди огромная площадь незнакомого мощёного плиткой двора с припаркованными то тут то там внедорожниками и всё теми же мотоциклами, что и у клуба. Или очень похожими. Сколько на территории человек, если столько транспорта? И они все… мужчины? Ох ты ж…
— Куда идти? — спрашиваю, и мне кивком головы указывают направление: вперёд и налево.
Не успеваю сделать нескольких шагов, как появляется невысокий сухонький мужичок, в клетчатой рубашке и с какой-то коробкой в руках. Окидывает нас взглядом и ускоряет шаг.
— Санёк, Артур звонил, он минут через пятнадцать будет здесь.
Его голос совсем не подходит внешности: низкий глубокий баритон с бархатистыми нотками. И ещё он… не вызывает страха, даже кажется симпатичным. Я не та, кто бросится к незнакомому человеку с дружескими объятиями, но этот старичок не кажется способным на злые поступки.
Так бы мог выглядеть мой дедушка, если бы он у меня был.
Хотя, что я понимаю в людях, если даже в Коле далеко не сразу разглядела самое настоящее чудовище?
Санёк отводит старичка в сторону, о чём-то быстро докладывает, низко наклонившись, а я растираю озябшие плечи и переступаю с ноги на ногу. Подошвы стоп жутко болят от высоких каблуков, хоть я и снимала их в машине, но физический дискомфорт снова спасает меня от внутреннего апокалипсиса.
— Пойдёмте, барышня, — почти ласково улыбается дедок и, отдав коробку Саше, предлагает пойти за ним. — Меня дядей Ваней кличут.
— Как у Чехова? — улыбаюсь в ответ, и дядя Ваня мне подмигивает. — А я Злата.
— Красивое имя, тебе подходит, — он намекает на мои рыжие волосы, и это мне кажется почему-то милым.
Я всегда была блондинкой, а выйдя из больницы, поняла, что не могу видеть себя, прежнюю, в зеркале. Вообще не могла смотреть на себя, тошнило от собственной внешности, от себя самой тошнило. Пошла в магазин, купила самый яркий оттенок краски и стала рыжей. И мне… понравилось.
Чем дальше мы углубляемся, тем громче и отчётливее слышатся мужские голоса, громкий смех, споры. И маты, да. В воздухе витает аромат чужой силы, тестостерона и алкоголя.
— Мальчики у нас шумные, — отвечает на незаданный вопрос дядя Ваня, будто бы извиняется. — Артур распорядился тебя пока в гостевой домик отвести. Там… безопасно.
Безопасно. Странное слово, исходя из того, что меня по сути похитили и привезли в место, где не меньше тридцати мужчин о чём-то громко общаются.
— Тут мило, — отмечаю, когда дядя Ваня распахивает дверь кажущегося совсем крошечным домика в самой глубине двора. Внутри всего одна комната, но довольно уютная. — Спасибо вам.
Дядя Ваня улыбается, обнажая довольно крепкие белые зубы, и, не сказав больше ни слова, просто уходит. Оставляет меня одну. Вот просто закрывает за собой дверь с той стороны и проворачивает ключ в замке, а я решаю внимательнее осмотреть своё пристанище. Только временное ли или мне тут до скончания века сидеть?
Светлая комната, в которой есть всё необходимое для жизни: небольшой стол у окошка, кожаный диван, подобное ему кресло с широкими подлокотниками и высокой спинкой, действительно очень уютная. Светлые стены, широкое окно, бирюзовые жалюзи в поперечную полоску и книжный шкаф. Почему-то это кажется мне удивительным — книги? Здесь?
Я не хочу ничего трогать в комнате, потому прохожу к креслу, присаживаюсь на самый краешек, как примерная девочка, складываю руки ладонями вверх на коленях и жду. Чего? Или лучше спросить “кого”?
Минуты текут, словно густой кисель. Теряю терпение, встаю, принимаюсь ходить из угла в угол. Растираю лицо руками, босые ноги щекочет мягкий ворс ковра, в котором утопаю практически по щиколотку, в горле пересыхает — безумно хочу пить. Если я начну кричать и биться в дверь, потребую воды, меня хоть кто-то услышит? Сомневаюсь, потому что звуки чужого веселья проникают даже сквозь стены моего узилища.
Я стою у стола, пытаюсь разглядеть хоть что-то в темноте за окном, а за спиной снова проворачивается ключ. Не поворачиваюсь, так и смотрю, точно завороженная, впереди себя, а чужие шаги всё ближе. Терпкий аромат щекочет ноздри, и я прикрываю глаза. Крымский.
— Повернись, — в голосе Артура ни капли мягкости или теплоты. Только вечные льды и требовательность.
Он совсем близко — спиной чувствую давление его ауры, тяжёлой и мрачной. Крымский злой и опасный, и я это понимаю прежде чем медленно оборачиваюсь и встречаюсь с его стылым взглядом. Совершенно холодным, чужим, но… не равнодушным.
Я делаю крошечный шажок назад, упираюсь попой в стол и хватаюсь за него руками так сильно, что ноют суставы. Но это не делает расстояние между нами больше — напротив. Крымский становится будто бы ещё ближе, и меня обжигает жаром его тела и почти звериным ароматом: острым и пряным. Он ставит свои руки поверх моих, между нами исчезают в этот момент даже жалкие миллиметры расстояния. Артур напирает всем телом, без намёка на ласку, в единственном желании подавить, и наклоняется ниже, к самому уху.
— Я бы мог тебя прихлопнуть за одну секунду. — Нет, это не угроза, это всего лишь констатация факта. — Я так и собирался сделать, веришь?
— Верю, — и не лукавлю. И даже почти готова к такому развитию событий.
— Зато я не верю тебе ни на грамм, Зла-ата Романова, — его тяжёлое дыхание щекочет мою шею, ощущается на коже, как ожог. — Но твоя гордость, упёртость и вместе с тем покорность… меня это, мать его, заводит. Я не могу понять, кто ты такая, какая ты. Меня это бесит, у меня не получается просчитать. Но я найду ответ, Злата, обязательно найду. И если это он тебя послал, я убью тебя.
Я пытаюсь оттолкнуть его, дёргаюсь вперёд, но Крымский обхватывает мой затылок рукой, крепко удерживает, спутывает волосы пальцами, и его губы сминают мои властно и неудержимо, с дикой яростью голодного хищника.
Терзают. Мучают. Пытаются подчинить.
