Честно говоря, Эд выделялся из общей массы. Приятный афроамериканец, джентльмен из Чикаго, который говорил на самом правильном английском языке, который я когда-либо слышал, – он как-то совсем не вписывался в толпу наркоманов, инвалидов войны и бандитов, которых можно было постоянно видеть в Миссии. Всегда в опрятном баттен-дауне
[117], заправленном в хорошо выглаженные брюки, он был образцом элегантности и изящества. Что сильно контрастировало с пьяными возгласами и криками, которые эхом разносились в стенах Миссии.
Что Эд там делал?
Иногда к нему подходили люди, чтобы пожать руку. Эд неизменно от этого отказывался, неловко улыбаясь и вежливо кивая головой, затем хлопал подходящих по плечу. Я не знал, почему он так делает, но подозревал, что, может, ему нельзя было устанавливать личный контакт или он просто желал этим людям большего, чем громкие приветствия и мужественные рукопожатия.
«Спасибо, сын мой», – говорил он и двигался дальше.
Иногда они саркастично возражали: «Я не твой сын». Но чаще я видел, как взгляды этих мужчин смягчались, когда они смотрели в добрые глаза Эда. Я задавался вопросом, называл ли их так кто-нибудь раньше? Позже Эд сказал мне, что для многих он был единственным отцом, которого они знали.
Эд пришел в Миссию и работал там почти пятнадцать лет не потому, что любил бездомных, и не потому, что считал их своим бременем. Однажды друг Эда пригласил его посетить Миссию. После небольшой экскурсии Эда спросили, как он отнесся бы к перспективе стать здесь капелланом. После некоторых колебаний он согласился работать там несколько дней в неделю, беседуя и молясь с теми, кто пытался выбраться из своего непростого положения.
Эд много работал, чтобы построить жизнь для себя, и имел полное право этим гордиться. Он дисциплинировал себя, чтобы подняться выше того уровня, на который могли претендовать черные мужчины в то время. И теперь был здесь: среди людей, на которых стремился не походить всю свою жизнь. Я уверен, что это было унизительно. Честно говоря, я даже немного осуждал Эда. Действительно ли он чувствовал сострадание к этим людям или же просто терпел их? В некоторые моменты казалось, что он чувствовал себя рядом с ними крайне некомфортно. Так почему же он проводил столько времени в Миссии? Ведь время становится очень ценным в таком возрасте. Что он хотел получить, проводя оставшиеся ему годы в компании подобных людей? Однажды я услышал рассказ другого капеллана, который ответил мне на все вопросы.
Как-то во дворе Миссии обнаружили лежавшего на земле изможденного человека, который был похож то ли на мертвеца, то ли на впавшего в кому. Хрупкий, болезненный, вероятно, зараженный СПИДом, он лежал в собственных фекалиях и моче. Такие люди были частым явлением в Миссии. Они отключались после выпивки или наркотиков, затем приходили в себя. Или не приходили. Когда этот человек очнулся, он был слишком слаб, чтобы двигаться. Некоторые проходили мимо него, другие смеялись и шутили над ним.
Но когда Эд увидел этого человека и понял, что он не может самостоятельно встать, то подошел к нему. Нагнувшись в своих брюках цвета хаки, он осторожно просунул под него руки, поднял его и, прижимая к груди, понес внутрь здания, чтобы там ему оказали помощь.
Услышав эту историю, я больше никогда не задавался вопросом, почему Эд работает в Миссии. Теперь я знал: потому, что это было его призвание.
Сожаление Хемингуэя и искупление Ниггла
В 1961 году писатель А. Е. Хотчнер приехал к своему другу Эрнесту Хемингуэю, чтобы попытаться спасти ему жизнь. Хотчнер был редактором, прозаиком и одним из биографов Хемингуэя. Когда он услышал, как тот жалуется на все, начиная от налогов и заканчивая собственной одеждой, то задал своему другу простой вопрос: «Папа, зачем ты хочешь убить себя?»
Хэм ответил: «Что, по-твоему, происходит с человеком, который к шестидесяти двум годам понимает, что уже никогда не напишет книгу или историю, которые обещал себе написать? И никогда не сможет сделать другие вещи, которые в старые добрые времена обещал себе сделать?»
Хотчнер попытался приободрить Хемингуэя и начал говорить, что тот еще полон сил и пишет отличную книгу про Париж (которая потом станет называться «Праздник, который всегда с тобой»), но Хемингуэй не хотел и слышать об этом, сказав, что лучшую часть этой книги он написал очень давно. «А теперь, – добавил, – я не могу ее закончить».
«Может, она уже закончена? А ты просто не хочешь это признать».
«Хотч, если я не могу жить на своих условиях, то я не могу жить вообще. Ты понимаешь? Я так жил, и я должен так жить – или вовсе не жить».
Это была их последняя встреча. В том же году Хемингуэй застрелился из своего любимого ружья
[118]. Обожаемый всем миром, Папа умер в одиночестве и депрессии. В конце выяснилось: всего, что он сделал – несколько выдающихся книг, путешествия по миру, Нобелевская премия, – оказалось недостаточно.
Каждый человек сталкивается с неудовлетворенностью от своей работы. Каждый рабочий знает предел своих сил. И всякий, кто услышал призвание, понимает опасность подобной зависимости. Работа может поглотить вас, если вы ей это позволите. Такая зависимость, несмотря на все, делает человека креативным: она удерживает его в его увлечении, делает одержимым. Необходимость какой-нибудь фразы или мазка краски преследует его и не отпускает до тех пор, пока эта фраза или мазок не окажутся на своем месте. Эта одержимость заставляет вас не спать и уйму времени посвящать проекту, в который не верит никто другой. Словом, она придает вашей работе величие. Но в ней есть и скрытое предостережение.
Существует большой соблазн уйти с головой в значимую работу. Это пагубная зависимость: полное погружение в процесс и полное уничтожение себя. Вы не можете больше отделить себя от того, что вы создаете. И это опасно. В нашей работе самое главное – осознавать это искушение и использовать его как преимущество. Не каждый навязчивый порыв является нашим призванием, хотя дело вашей жизни может начаться с непреодолимой страсти, граничащей с помешательством. Вам надо научиться умерять эту страсть, жить в напряжении, будучи ведóмым чем-то, но не сходить с ума. Освоить ремесло, а не позволить ремеслу освоить вас. Это единственный способ овладеть искусством работы – признать, что наши наклонности, если мы не научимся их контролировать, могут уничтожить нас.
Что же хорошего в призвании, если преследуя его, мы можем уничтожить себя? Как нам сбалансировать это напряжение между непрекращающимся призывом к работе и жизнью? Надо признать, что мы не знаем – как. Многих всемирно известных творцов современники считали сумасшедшими. К счастью, их работа вынесла это испытание, хотя зачастую из-за этого не выдерживали они сами. Но их жизни – важный урок: мы не должны впадать в отчаяние. Мы должны понимать, что преданность своему делу станет нашим наследием. В таких историях всегда есть более глубокий сюжет.
