Краснохарев сразу потерял интерес и уткнулся в свои бумаги.
А Коломиец заглянул через плечо Когана, сказал с огромным почтением:
– Зато какие сто тысяч!
– А что там? – поинтересовался Сказбуш.
Коломиец с тем же необыкновенным почтением оглянулся на
меня, спокойного как верблюд в караван-сарае:
– Уважаемому Виктору Александровичу пришло письмо.
Спрашивают, как он относится к тому, что его выдвигают на Нобелевскую премию.
Примет ли... Сейчас участились случаи отказа от премии, но об этом стараются не
говорить. А чтобы не было скандала или хотя бы неловкости, когда кому-то
присудят эту премию, а лауреат вдруг откажется... теперь стараются узнать все
заранее. И кто отказывается, тому как бы... и не присуждают.
Краснохарев поднял голову, спросил с недоверием:
– И что же? Если человек не хочет ее получать, то ее
отдают другому?
– Да.
– Но ее должны отдавать лучшему?
Коломиец тонко улыбнулся:
– А лучшим называют другого. И закатывают такую
церемонию, а средствах массмедии такое поднимется, что уже все в мире считают
самым великом того, кого назовут эти шведы...
Краснохарев сказал с тяжелым неодобрением:
– Свиньи они, а не академики. Хуже того – политики.
Он уткнулся в бумаги, уже забыв про всяких там шведов, что
уже и не шведы, а заносильщики имперских хвостов на поворотах, а Сказбуш
смотрел на меня с живейшим интересом:
– Надеюсь, примете?
Я развел руками, не зная, как объяснить вроде бы простые
истины, но при этом не ломать старые ложные, уже принимаемые просто на веру. От
того, что в Европе или в Империи раньше успели создать какие-то институты, это
вовсе не значит, что остальной мир должен признать их как общемировые. Тем
более, когда эти институты, созданные прекраснодушными мечтателями Европы,
стали как послушные дети выполнять волю Империи.
Один из таких институтов создал изобретатель динамита Нобель.
Получая колоссальные прибыли на продаже взрывчатки, отвечая за сотни тысяч и
миллионы смертей, он распорядился некий процент от продажи смерти направить на
благотворительность. Ну, как удачливый грабитель, который, зарезав целую семью
и обобрав их до нитки, на выходе из дома бросает мелкую монетку нищему.
Получая миллиарды прибыли на массовых убийствах, крохи
небрежно сбрасывали – и сбрасывают! – так называемому Нобелевскому
Комитету. Даже в самом начале их деятельности, когда шведские академики более
или менее руководствовались своими симпатиями, а не указкой из Империи, у
настоящих деятелей их претензии на мировое руководство наукой и культурой
вызывало смех. Лев Толстой, которому предложили одну из первых Нобелевских
премий, с презрением отказался. Такие гиганты как Камю отказывались и потом, но
всякие ремесленники, жадные как Брежнев к звездам на груди (или крестам, какая
разница), работают локтями, проталкиваясь к шикарно накрытому столу фабриканта
оружием, с которого падают жирные крошки, и если как следует подсуетиться, то
одной такой крошки хватит на всю оставшуюся жизнь!
Но ремесленников всегда больше. Они горластее, они смотрят с
экранов телевизоров, рекламных плакатов, о них пишут газеты, они без мыла и
вазелина умеют влезть по все дыры, и вот уже целуют ручку высокопоставленному
чиновнику и с умилением на лице говорят, что вот эту высокую награду
рассматривают как аванс за свое дальнейшее служение, служение, служение,
служение на задних лапках перед Властью!
А Нобелевский Комитет, который изначально раздавал мокрые от
крови грамоты и заработанные на массовых убийствах доллары, вскоре еще и стал
послушным инструментом в руках Власти. Это понятно, любой детский кружок или
оппозиционная партия тут же привлекут внимание Власти, если к ним пойдет народ,
если будут пользоваться успехом, оказывать хоть какое-то влияние. Их тут же
постараются поставить под контроль, подчинить, заставить выполнять свою волю.
С Нобелевским Комитетом это стало ясно сразу, стоило
посмотреть кому раздавали премии. Естественно, львиную долю Империи, а
остальные заранее распределялись по принципу: ну не может же мы французам дать
два раза подряд? К тому же французы только что отказались поддержать Империю
при бомбардировке Ирака. Дадим турку, эту страну надо привязать к нашей
колеснице покрепче... Ну и что, если у турков никого сейчас нет? Надо найти! А
церемонию провести как можно торжественнее, чтобы вся Турция на ушах ходила от
гордости. Эти дикари после такого чествования за нас в огонь кинутся...
– Спасибо, – ответил я саркастически. – Я
только что снова засел за Толстого.
Глава 29
День был солнечным и радостным, а Фред с женой, как в годы
юности, возвращались из кинотеатра. Когда-то он начинал строительным рабочим,
денег было в обрез, уже тогда начал копить на покупку машины, потому фильмы
смотрел только утром, когда плата за вход вдвое меньше. Совсем юной тогда Шейле
такой практичный парень понравился, они несколько раз сходили в кино вместе, а
потом и вовсе стали жить вместе.
Фильмы они обычно выбирали удачно, а сегодня, по истечении
двадцати лет совместной жизни, тоже понравился: не слишком заумный, но и не
глупая клоунада, а как раз удачный коктейль из гонок, драк и коротких мудрых
сентенций, что вкраплены в самых нужных моментах: либо после перестрелки, либо
после постельных сцен, когда кровь покидает гениталии и снова устремляется в
мозг.
Улица опустела, из раскрытых окон раздавались звуки ударов
по мячу. Шла передача с чемпионата мира по рэгби, а жители города помешались на
этой игре, как латины на соккере.
Шейла прижималась к Фреду темным мягким боком. Она явно
чувствовала его надежность, а женщине всегда приятно чувствовать себя
защищенной. Он с теплотой подумал, что женаты вот уже двадцать лет, а
по-прежнему чувствует к ней любовь и желание.
Шейла спросила игриво:
– Ты о чем задумался?
– Я?
– Ну да. У тебя такие складки на лбу...
Он рассмеялся:
– Да нет, не угадала. Я как раз подумал, что если бы
кому-то из газет приспичило накропать репортаж о счастливой американской семье,
то лучшей кандидатуры не найти бы на всем побережье!
Она спросила счастливо:
– Правда?
– Ты же знаешь, – ответил он нежно.
Она прижалась еще сильнее, он обхватил ее за плечи, так и
шли почти до самого дома. Уже видны были темные окна, а этажом выше по шторе
мелькнула тень Вольхганга, этот длинноволосый американец немецкого
происхождения все пишет музыку. Которая, как уверяет, перевернет мир, но во
всем остальном – милый и добрый парень...
Он не мог убрать довольную улыбку, даже когда из-за
припаркованных вблизи автомобилей выскочил коренастый человек в увешанной
металлическими побрякушками куртке. Он был черен как ночь, Фред узнал выходца
из дальних островов или глубин Африки. Волосы были тоже в побрякушках,
талисманах, в носу блестело кольцо, волосы заплетены в две-три дюжины жидких
косичек.
