И как же тогда мне описать то, что произошло между мной и моим мужем в ночь, когда он вернулся ко мне из тюрьмы? Мы стояли на кухне, я прислонилась к гранитной столешнице, растаявший сорбет пропитал мою одежду.
Руки Роя змеились у меня под блузкой. «Ты меня любишь. Ты сама это знаешь». Я бы не ответила, даже если бы он не перехватил мне дыхание поцелуем, вкус которого отдавал страстью, испещренной гневом. Да – это да, а нет – это нет, но что значит тишина? Тело Роя было сильнее, чем пять лет назад, когда он ночевал здесь в последний раз. Теперь он был властным незнакомцем, который жарко дышал мне в шею.
Когда он направился к главной спальне, угловой комнате, которая изначально принадлежала моим родителями и в которой мы с Роем спали как муж и жена, я сказала: «Не надо туда», – но он проигнорировал меня и повел нас дальше, как в танце. Порой что-то столь же неотвратимо, как прилив.
Он играючи снял с меня одежду, будто отделял кожуру от апельсина, а потом, наклонившись, включил яркую лампу. Я застыдилась своего тела – в последний раз он видел меня такой пять лет назад. Порой время не жалеет женщину. Я подтянула колени к груди.
– Не стесняйся, Джорджия, – сказал Рой. – Ты такая красивая, – он взял меня за голень, мягко распрямляя мне ноги. – Не закрывайся от меня. Дай мне на тебя посмотреть.
В тайной библиотеке моей души есть словарь слов, которых нет. Таинственный символ на этих страницах рассказывает, каково это – не иметь свободы выбора, имея ее. И на тех же страницах написано, как, раз или два в жизни, ты будешь лежать обнаженная под весом мужчины, но спасет тебя самое обычное слово.
– У тебя есть защита? – спросила я.
– Что?
– Защита.
– Не говори так, Джорджия, – сказал он. – Пожалуйста, не говори.
Он скатился с меня и лег параллельно. Я подвинулась, глядя из окна на Старого Гика, немого и древнего. Даже когда Рой положил тяжелую руку мне на бедро, я не повернулась.
– Будь моей женой, – сказал он.
Я не ответила, и он перекатил меня, как бревно, и прижал лицо к яремной впадине у меня на шее, вклинив ладони между моих бедер.
– Ну, давай, Селестия, – сказал он. – Столько лет прошло.
– Нам нужна защита, – сказала я, наполняя рот этим словом, ощущая его вес на языке.
Он провел моей рукой себе под ребром, где кожа оказалась узловатой и резиновой на ощупь.
– Меня пытались зарезать, – сказал он. – А я ему ничего не сделал. Ни разу на него даже не взглянул, а этот парень заточил свою гребаную зубную щетку и попытался убить меня ей.
Я позволила своему большому пальцу пройтись по шраму.
– Видишь, через что я прошел? – сказал он. – Ты и понятия не имеешь, что со мной было. Я знаю, что, если бы ты знала, ты бы со мной обходилась по-другому.
Он поцеловал меня в плечо и поцелуями пошел вверх к шее.
– Пожалуйста.
– Нам нужна защита.
– Почему? – спросил Рой. – Потому что я был в тюрьме? Но я же ни в чем не виноват. Ты же знаешь, что я не виноват. Когда ту женщину изнасиловали, я был с тобой. Так что ты знаешь, что я ничего не делал. Не веди себя со мной как с преступником, Селестия. Ты единственная, кто знает точно. Пожалуйста, не веди себя так, будто я чем-то болен.
– Я не могу.
– Ну, а послушать-то ты хотя бы можешь?
Он поднимал истории из коробки с памятью, и каждая доказывала, почему нельзя заставлять его ставить между нами преграду.
– Я случайно убил человека, – сказал он. – Я столько всего пережил, Селестия. Даже если садишься ты невиновным, то выходишь уже другим. Ну, пожалуйста?
– Не умоляй меня, – сказала я. – Пожалуйста, не надо так.
Он подвинулся ко мне, пригвоздив меня к кровати.
– Нет, – сказала я. – Не надо.
– Пожалуйста, – сказал он.
Представьте нас на нашем брачном ложе. Я прикована к матрасу, полностью подчинена его воле. Но бывает ли по-другому, даже когда любовь истинна и чиста, не замутнена временем и предательством? Возможно, это и значит любить – добровольно предавать себя во власть другого. Я закрыла глаза, ощущая над собой его вес, и молилась, как меня учили в детстве. И если умру я и не проснусь.
– Защита, – прошептала я, зная, что ничего подобного у него нет.
– Мне больно, Селестия. Ты что, не видишь?
И я снова легла, видя, как он страдал все эти годы, видя, как он страдает сейчас, прижав голову к подушке.
– Я знаю, – сказала я Рою. – Я знаю.
Он повернулся ко мне:
– Это потому, что ты думаешь, я чем-то заразился, что у меня что-то было, пока я сидел? Или потому, что ты не хочешь снова забеременеть? Потому что ты не хочешь от меня ребенка?
На этот вопрос не было приемлемого ответа. Ни одному мужчине не понравится и взять все, и не взять. Дойти до предела, но только до предела.
– Ну, скажи, – сказал он. – Почему?
Я сжала губы, запечатав все правды внутри. Я помотала головой. Он повернулся, надавив мне грудью на грудь.
– Знаешь, – сказал он с оттенком угрозы. – А я ведь могу просто сделать все, что хочу.
Я не вырывалась. Не просила. Я приготовилась к тому, что казалось неизбежным с того момента, когда я зашла в свой дом и ощутила, что он больше не мой.
– Я могу, – сказал он снова, при этом встав с кровати, обмотавшись одеялом, как саваном, подставив мое уязвимое тело холоду. – Я могу, но я не буду.
Рой
Давина себя со мной так не вела. Когда я стоял у нее на пороге, она открыла мне дверь. Она открыла мне себя. А Селестия, моя законная супруга, вертит мной, будто она Форт Нокс
[88]. Уолтер пытался меня предупредить. Я был готов проглотить тот факт, что у нее был другой мужчина, возможно, мужчины. Женщинам трудно. Как и всем нам. Я не мальчик. Тюрьма на всех оставляет свой отпечаток. Но если женщина с тобой не развелась, высылает тебе деньги и оставляет прежний замок – с такими вводными мужчина может подумать, что не все потеряно. А когда ты наклоняешься к ней, целуешь ее и она позволяет тебе все, когда ты ведешь ее за руку в спальню, ты уже уверен, что ничего не придумал. Я отсидел пять лет, но не настолько долго, чтобы успеть забыть, как этот мир устроен.
У тебя есть защита?
Она знала, что у меня ничего нет. Я приготовился к встрече с ней, но не подготовился. Она мне жена. Что бы она подумала, если бы я завалился к ней с резинкой? Она бы не подумала, какой я внимательный, она бы сочла, будто я думаю, что она перед всеми раздвигала ноги. Почему мы не могли все сделать, как тогда в Нью-Йорке, когда были едва знакомы? Сколько раз в тюрьме я вспоминал ту первую ночь? Перебирал в уме детали, как немое кино в голове, и я точно помню, что никакого латекса там не было и в помине. Той ночью в Бруклине я казался себе Капитаном Америкой, и мне было наплевать, что я лишился зуба, защищая ее честь. Нечасто выпадает шанс побыть таким вот героем. А теперь она ведет себя так, будто этого вообще не было.
