Первая – официальный снимок, сделанный в «Центральной студии» Вены в ноябре 1924 года. На обороте маленького квадрата Макс надписал «Моему другу Бухгольцу, на память». Последняя фотография в этом альбоме была сделана двенадцать лет спустя в мае 1936 года, оба они лежали на лужайке, поблизости – футбольный мяч. Макс подписался как «Макки».
За двенадцать лет, с 1924 по 1936 год, у Леона собралось несколько дюжин фотографий его друга Макса. Ни года без фотографии, а чаще – несколько в год. Двое парней в пешем походе. Играют в футбол. На мероприятии. На пляже, с девушками, стоят рука об руку. Возле автомобиля за городом, стоят рядышком.
Фотографии свидетельствовали о близких отношениях на протяжении двенадцати дет, с двадцати лет и почти до того момента, когда Леон женился на Рите, ему тогда исполнилось тридцать три. Были ли эти отношения близкими в особом смысле – не ясно. Сейчас, когда я просматривал эти фотографии с учетом того, что удалось вспомнить Герте, мне казалось, что эта близость была именно такой – он ведь говорил, что не собирается никогда вступать в брак.
Макс сумел выбраться из Вены, как и когда – этого я не знал. Он уехал в Америку, сначала жил в Нью-Йорке, потом в Калифорнии. Он переписывался с Леоном, а много лет спустя моя мама побывала в Лос-Анджелесе и повидала Макса. Он женился поздно, рассказывала она мне, детей в этом браке не было. Каким он был? Приветливым, дружелюбным, остроумным, ответила мама. И «ярким», добавила она с намекающей улыбкой.
Я еще раз заглянул в единственное письмо от Макса, обнаруженное в бумагах Леона. Письмо было отправлено в мае 1945 года, 9 числа, в тот самый день, когда Германия капитулировала перед Советским Союзом. Письмо было ответом на отправленное Леоном из Парижа месяцем ранее.
Макс писал о гибели родных, о странном ощущении выжившего, о вернувшемся оптимизме. Эти слова явственно дышали надеждой. Как и Леон, он готов был принять эту жизнь, и стакан для него был наполовину полон, а не наполовину пуст.
Последняя строка привлекла мое внимание, как и при первом чтении, хотя в первый раз, без того контекста, который предоставила мне Герта, я прочел ее иначе. Кажется, Макс льнул к памяти о венской поре, когда печатал эти слова, когда посылал другу «от всей души поцелуй» и завершал эту фразу вопросом: «Могу ли я рассчитывать на взаимные поцелуи или же они предназначены только для твоей жены?»
Леон (слева) и Макки. 1936
X. Приговор
135
После двухдневного выступления Франка выступили и остальные подсудимые, а затем прокуроры подвели итоги обвинения. Американцы предпочли не привлекать в свою команду Лемкина, однако британцы обратились за помощью к Лаутерпахту, который работал на Шоукросса. Оценив «огромную помощь», которую Лаутерпахт оказал ему со вступительной речью, Шоукросс попросил его подготовить и заключительные юридические формулировки, применив их к открывшимся фактам. «В любом случае я буду вам очень благодарен за помощь»
{551}.
Лаутерпахту понадобилось некоторое время, чтобы оправиться после первой поездки в Нюрнберг. Для того чтобы восстановить силы, он погрузился в преподавание, много писал, в том числе работал над статьей, отражавшей один из сопутствовавших процессу конфликтов – противостояние «реализма» и «принципа». «Здоровый реализм» и прагматический подход необходимы, подытожил он, однако в долгосрочной перспективе важнее преданность «принципу», и победит именно она
{552}. При этом Лаутерпахт не затрагивал идеи Лемкина, а если бы затронул, то, вероятно, искренне бы назвал их неверными в принципе и непрактичными.
Весной 1946 года Лаутерпахт почувствовал усталость и был близок к депрессии. Рахиль волновалась за его физическое и умственное здоровье. Бессонница расстроила его нервы настолько, что Герш подолгу переживал из-за каких-то мелочей, вроде вступительного взноса в клуб «Атенеум» на Пэлл-Мэлл. Ужасное сообщение о гибели родителей и всех близких, которое передала ему Инка, хотя и без подробностей, придавило Герша. Рахиль сообщала Эли, что по ночам его отец «горько плакал во сне», настигнутый «зверствами, о которых он так много наслушался»
{553}.
Единственным лучом света была весть о спасении Инки. Лаутерпахт не пожалел времени и усилий, чтобы убедить Инку перебраться в Кембридж и поселиться вместе с ним и Рахилью. Он имел право забрать ее, поскольку оказался ближайшим ее живым родственником, но не мог пригласить в Англию Мельманов, которые опекали девочку в австрийском лагере для перемещенных лиц. Лаутерпахт понимал, что Инка предпочла бы остаться с Мельманами, поскольку именно они обеспечили ей чувство безопасности и что-то вроде семьи после пережитых «ужасных страданий». «Мы много знаем о тебе, – писал он пятнадцатилетней девочке, – потому что твой дед Арон очень тебя любил и часто о тебе рассказывал». Он готов был с уважением отнестись к ее выбору, но до известного предела. Разумеется, ей предстоит самой определять свое будущее, но все же ей следовало бы приехать в Англию, где условия жизни будут «более нормальными»
{554}.
Чтобы наладить зашедшие в тупик переговоры, пришлось вмешаться Рахили. «Я понимаю твои сомнения и страхи», – писала она девочке, и все же, напоминала она, Герш – ее самый близкий родственник, брат ее матери. «Думаю, будет правильно, если ты приедешь к нам, в свой родной дом, в свою семью». И она добавила слова, которые, вероятно, и повлияли в итоге на решение Инки: «Ты будешь для нас нашим ребенком, нашей дочкой». В том же году Инка приехала в Англию и поселилась на Кранмер-роуд.
Пока еще шли эти переговоры, Лаутерпахт снова отправился в Нюрнберг, теперь уже точно зная, что его семья была истреблена теми самыми людьми, против которых он готовил обвинительный приговор. 29 мая он приехал в город и встретился с Дэвидом Максвеллом Файфом и командой британских юристов, которым было поручено подготовить заключительную речь. Эту речь предстояло произнести в суде через несколько недель, в конце июля, так что Шоукросс предложил распределить обязанности: британские юристы в Нюрнберге подберут фактический материал по каждому подсудимому, а Лаутерпахт возьмется за «юридический и исторический раздел». Его задачей было убедить судей в том, что никакие юридические тонкости не мешают признать подсудимых виновными в преступлениях против человечества и в других вошедших в формулу обвинения преступлениях. «Это будет главная часть всего нашего выступления», – заверял его Шоукросс
{555}.
