Предлагал Лаутерпахт и другие идеи, которые проникли в речь, произнесенную Джексоном в марте 1941 года. Генеральный прокурор просил присутствовавших на его выступлении юристов – по большей части консервативных – откликнуться на современный подход, который продвигал Лаутерпахт. Нарушители закона должны поплатиться, утверждал Джексон, а значит, Америка должна быть вправе прийти на помощь жертвам. «Нью-Йорк таймс» охарактеризовала речь Джексона как «чрезвычайно значимую»
{173} и поддержала отказ от устаревшего с XIX века понимания права и нейтралитета. Лаутерпахт в свою очередь отказался от предложенного Джексоном гонорара – без сомнения, ему гораздо важнее был сам факт, что его идеи приняты. В то время как Джексон выступал с этой речью, Лаутерпахт уже возвращался в Британию, однако Рахиль и Эли остались в Нью-Йорке.
39
Лаутерпахт вернулся в Кембридж в конце января 1941 года, сменив три атлантических клипера: через Бермудские острова, Азорские острова и Лиссабон. В числе попутчиков оказался Уэнделл Уилки, кандидат от республиканцев, только что проигравший Рузвельту на президентских выборах. Большую часть пути эти двое оживленно обсуждали мировую политику. Уилки даже принял приглашение посетить Кембридж – но так им и не воспользовался
{174}.
Возвращение Лаутерпахта совпало с получением весточки (они становились все реже) из Львова. «Дорогой мой!» – обращался к нему брат, сообщая, что семья «более-менее в порядке» и что «наши дорогие старики состарились за это время на двадцать лет»
{175}. Понимая, что письмо пройдет бдительную советскую цензуру, его автор поместил зашифрованные сообщения «между строк». «Мы бы хотели увидеть тебя и снова быть вместе, – намекал Давид, – а как это осуществить – решай сам». Добиться воссоединения семьи было под силу только успешному эмигранту. И если все «предпочли бы в такие времена быть вместе», то не может ли брат приехать за ними во Львов. «Наши пожелания тебе известны, – все так же загадочно, оглядываясь на цензора, завершает свое послание Давид, – будь здоров, передаем тебе от всех приветы».
Письмо усугубило тревогу Лаутерпахта, но предпринимал ли он какие-либо шаги, чтобы вывезти семью в Британию, – это нам неизвестно. Он вкладывался в лекции, в «трудоемкую», но отвлекавшую от дурных мыслей работу над ежегодным дайджестом и новым изданием «Международного права» Оппенгейма
{176}. Находил он утешение и в еде. Поскольку рацион Кембриджа был ограничен, Лаутерпахт регулярно наведывался в любимый магазинчик в Криклвуде, которым управлял мистер Зидман, «истинное благословение»: откуда-то этому лавочнику удавалось добыть «сколько угодно масла для жарки и другие недоступные простым смертным продукты»
{177}, сообщал Лаутерпахт жене. Другим утешением служила для юриста его работа.
Из писем того периода одно было отправлено Леонарду Вулфу
{178}, знакомому Лаутерпахту со времен Школы экономики, с соболезнованиями по поводу смерти его жены, известной писательницы Вирджинии Вулф. В письме жене
{179} Лаутерпахт выражает озабоченность в связи с развитием событий – Югославия вступила в войну на стороне Германии – и вместе с тем обнадеживается взятием Аддис-Абебы: редкая удача для его былого клиента Хайле Селассие. Также Лаутерпахт бранит сына, который позволил себе пожаловаться на жизнь в Нью-Йорке, в то время как Британия живет «в состоянии непосредственной опасности и всевозможных тревог»
{180}.
В апреле 1941 года Лаутерпахта пригласили прочесть лекцию в колледже Уэллсли в Массачусетсе. В мае он провел в лондонском Королевском институте по международным делам беседу на тему «Реальное право народов», в которой вновь сделал акцент на положении индивидуума. Он обличал скептицизм и безнадежность, отстаивая перспективы международного права. Он бросал вызов происходящему – уже широко распространились слухи о «прискорбных злодеяниях», творящихся по всей Европе. Таким действиям беззаконных государств должны дать отпор правительства, внушал он своей аудитории, должны дать отпор юристы-международники и «воля и усилия граждан»
{181}.
Голос Лаутерпахта обретал звучность именно в таком противостоянии, провозглашая «права и обязанности человека». И эта проповедь подкреплялась личными переживаниями: 4 января 1941 года Лаутерпахт получил коротенькое письмо от отца. «Мой самый дорогой!» – нежно обращался отец к сыну и сообщал ему, что его письма «всех чрезвычайно обрадовали». Родители были «полностью успокоены» известием, что семейство обрело безопасность по ту сторону Атлантического океана. Во Львове все «совершенно здоровы», но не более того. Надеялись на лучшее. Передавали приветы от дяди Давида из Жолквы. «Сердечно приветствуем и целуем вас всех»
{182}. Мать пририсовала строчку поцелуев.
Дальнейшее – молчание. «Пиши чаще моим родным», – понукал он Рахиль
{183}, пересылая ей адрес во Львове, теперь в Советской России: улица Обороны. Улица была названа в честь «защитников Львова»
[11]. Родители его жили всё так же на улице Третьего мая.
40
В июне Гитлер разорвал пакт с Советским Союзом и направил немецкие войска на восток. Через неделю отошедшая к Советскому Союзу часть Польши, включая Жолкву и Львов, была в руках немцев. Ученых, в том числе профессора Романа Лонгшама де Берье, учившего Лаутерпахта австрийскому частному праву, арестовали. Днем позже Роман Лонгшам поплатился жизнью за страшное преступление – быть польским интеллектуалом. Его вместе с тремя сыновьями убили во время «резни львовских профессоров»
{184}.
