– Разве это что-то меняет? – возразила она.
Но мне все же хотелось понять, почему мисс Тилни это делала: поехала в Вену забирать еврейскую девочку; прятала Сашу Кравца, рискуя собственной жизнью.
Некоторые подсказки я получил от Грейс Уэзерли и ее единоверцев, а потому вновь обратился за ответом к Розамунде Кодлинг из Суррейской часовни.
– Это очень деликатный вопрос, – сказала она, и все же ответ у нее был, причем конкретный и связанный с истолкованием текста. – Причина в великой любви мисс Тилни – любви во Христе – к еврейскому народу.
Я попросил пояснить.
– Мне кажется, она буквально понимала послание апостола Павла к Римлянам.
Розамунда открыла это прославленное послание и указала строки, которые, по-видимому, спасли жизнь моей матери, а значит, а мне. Вместе мы перечитали Римлянам 1:16: «Я не стыжусь Радостной Вести, ведь она – сила Божия, спасающая всех верующих, прежде всего иудеев, а потом и язычников»
[14].
Розамунда указала мне и другой стих, Римлянам 10:1: «Братия! Желание моего сердца и молитва к Богу об Израиле во спасение».
Она была уверена, что именно эти строки побудили мисс Тилни принять на себя миссию к еврейскому народу, «обратить его ко Христу». Я понимал, почему она колебалась, прежде чем высказала эту мысль, – опасалась, что меня заденет религиозная мотивация. Но Розамунда напрасно беспокоилась.
Том Чэпмен поддержал мое расследование. Он считал, что мисс Тилни руководствовалась человеческим милосердием в сочетании с сильной верой, которую разделяли и другие прихожане Суррейской часовни, в эту формулу: «Прежде всего иудеев». Предшественник Чэпмена Дэвид Пэнтон истолковывал послание буквально, видел в нем призыв сочувствовать евреям и не забывать об их ключевой роли в осуществлении Божьего замысла. По словам Тома, это прямая противоположность нацистскому кредо.
– Павел утверждает, – пояснил Том, – что христианскую веру в Бога можно доказать, проявив сочувствие к еврейскому народу.
Когда мисс Тилни поехала в Вену за еврейским младенцем, надеялась ли она, что ребенок вырастет христианином? Неловкий вопрос.
– Она прославляла еврейский народ, она хотела делать добро страдающим – всем, – ответил Том, – и это сочеталось с богословским убеждением, которое обостряло ее чувствительность именно к еврейской катастрофе.
Значит, некая смесь сострадания и богословия?
Да, и все же милосердие играет тут главную роль, а богословие его подкрепляет.
– Она знала о преследовании евреев в Германии и Австрии и категорически выступала против господствовавшего в Германии антисемитизма.
Я знал, что послание Павла вызывает неоднозначную реакцию, в том числе из-за отношения автора к гомосексуальности и положению женщин в церкви. Но я знал также об особом значении этого послания – о пророчестве, что второе пришествие Христа не настанет, пока евреи не обратятся, пока все евреи не примут Христа как Бога. В этом для мисс Тилни заключалась серьезная проблема, потому что ее христианская вера опиралась на представление о личном спасении: каждый еврей должен решать за себя, делать индивидуальный выбор. Речь всегда об одном человеке, а не о множестве. В итоге у мисс Тилни хлопот только прибавлялось – можно считать это последствием Реформации, которая предложила новое истолкование Писания, обращенное к индивидуальной совести человека и отрицающее группы.
– Так зародилась идея индивидуума в современном мире, – пояснил мне интересующийся богословием друг. – Отсюда возникла современная концепция прав человека, в средоточии которой – личность.
Как и Том Чэпмен, я понимал, что мисс Тилни вдохновлялась не только идеологией. Ее письма и статьи, решение поехать в Париж, сам факт, что она владела арабским и французским, – все указывало на нечто большее. Описывая свой визит в мечеть, она отмечала и красоту убранства, и приветливость отдельных людей. Эта женщина была верующей и непоколебимой в своей вере, но идеология не заслоняла от нее разнообразие и оттенки жизни, не отгораживала от людей, думающих иначе, – она готова была общаться со всеми.
Мисс Тилни была милосердным человеком, а не идеологом, одержимым своей миссией. Ведь она не только прятала евреев – она прилагала особые усилия, чтобы хоть кого-то спасти.
– Люди способны на подвиги лишь тогда, когда во что-то страстно верят, – сказала мне подруга, выслушав эту историю. – Ради абстрактного принципа героем не станешь: тут нужны чувства, нужна глубокая мотивация.
IV. Лемкин
Агрессия против национальных, религиозных и этнических групп должна быть признана международным преступлением
{262}.
Рафаэль Лемкин. 1944
57
Теплым весенним днем некая Нэнси Лавиния Эккерли, студентка из Луисвилла, штат Кентукки, сидела на траве в нью-йоркском парке Риверсайд поблизости от кампуса Колумбийского университета. Шел 1959 год; вместе с подругой-индианкой Нэнси устроила скромный пикник. К ним подошел немолодой мужчина в элегантном костюме с бабочкой. Взгляд его показался Нэнси добрым и теплым. С заметным центральноевропейским акцентом он выговорил: «Я знаю, как сказать “Я вас люблю” на двадцати языках. Хотите послушать?»
{263}
Да, пожалуйста, ответила Нэнси. Прошу вас. Он присоединился к маленькой компании, и в ходе перепрыгивавшего с темы на тему разговора выяснилось, что этот человек – автор Конвенции о геноциде. Его звали Рафаэль Лемкин, он вырос в Польше.
Так они познакомились. Нэнси стала приходить в дом на Уэст-стрит, 112, в комнату, забитую книгами и бумагами, где кое-как умещалась кушетка. Телефона не было, не было и туалета. Лемкин был одинок и болен, но этого Нэнси не знала. Он подружился с девушкой и попросил ее помочь в работе над автобиографией, «пригладить язык». Летом они вместе вычитывали рукопись. Лемкин назвал свои мемуары «Совершенно неофициально».
Издателя найти не удалось
{264}, рукопись в итоге осела в нескольких десятках кварталов к югу от Колумбийского университета, в недрах Публичной библиотеки Нью-Йорка. Прошло еще много лет, и американский исследователь упомянул эту рукопись, а затем любезно прислал мне фотокопию. Я получил ее в Лондоне и с большим интересом вчитывался в машинописный текст с пометками рукой Лемкина. Сразу бросались в глаза лакуны и умолчания. Так, я заметил небольшой эпизод из студенческой поры Лемкина, разговор с не названным по имени профессором, записанный, очевидно, спустя долгое время, с пришедшим задним числом пониманием (в некоторых вариантах речь идет не об одном профессоре, а о нескольких). Обратив внимание на этот абзац в тексте, я постепенно выяснил, что Лемкин учился на том же юридическом факультете, что и Лаутерпахт, и учителя у них были общие.
