112
Итак, что-то произошло, какие-то «прискорбные конфликты», и Леон уехал один. Что именно послужило причиной такого решения – трудно понять из столь своеобразного, уклончивого, написанного с целью самозащиты письма. Льстивые слова Штайнера местами похожи на тайный шифр, двусмысленны и нуждаются в истолковании. Инге Тротт спросила, хочу ли я знать, что, по ее мнению, означает это письмо. Да, я бы этого хотел. Она высказала предположение, что письмо намекает на сомнения в отцовстве ребенка, этого «остающегося самого по себе дитяти». Это необычный оборот речи, пояснила Инге, и такой выбор слов навел ее на соответствующее подозрение, поскольку в те времена подобного рода вещи – что у ребенка может быть другой отец, не муж его матери – не подобало высказывать прямо.
Я обсудил это письмо с живущей по соседству немкой, той самой, которая правила перевод, и она тоже признала: слова о «дитяти, которое остается само по себе» выглядят странно и, возможно, содержат в себе намек. Однако с истолкованием Инге, будто речь идет именно об отцовстве этого ребенка, она не согласилась. Учитель немецкого в школе, где учился мой сын, тоже взялся за это письмо. Он склонялся скорее к мнению моей соседки, нежели к расшифровке Инге, но сам не был готов предложить какое-либо истолкование.
Еще один сосед, автор романов, недавно получивший премию Гете за владение немецким языком, подошел к проблеме с другой стороны. «Странная штука», – сообщал он мне в письме, написанном от руки и подсунутом под входную дверь. Термин Seelenarzt, вероятно, был «уничижительным», возможно, это самоирония.
Изучив стиль письма, он пришел к выводу, что господин Штайнер был «полуинтеллектуалом» или же просто «писал затруднительно и с околичностями». Что именно он хотел выразить – с явной интонацией мстительного торжества, – понять трудно. «Во что-то он хотел ткнуть носом господина Бухгольца, так мне кажется, но теперь, когда господина Б. с нами нет, как понять, во что именно?» Сосед посоветовал мне показать письмо специалисту по немецкому языку. Я нашел двух и, не зная, кого лучше выбрать, послал письмо обоим.
Лингвист № 1 ответил, что письмо «странное», со множеством грамматических ошибок, незавершенных предложений, неверной пунктуацией. Господин Штайнер страдал каким-то «расстройством речи», полагал этот специалист и, более того, поставил конкретный диагноз: «Это выглядит как текст, написанный человеком с легкой формой афазии Вернике – такое расстройство речи возникает при травме в определенной области левого полушария мозга». Или же герр Штайнер находился под чудовищным давлением – времена-то были в Австрии нелегкие – и потому «второпях набрасывал» нерасчлененные и недодуманные мысли. «Я не вижу никаких указаний на происхождение ребенка, – завершал свой анализ лингвист, – здесь говорится лишь о семейном конфликте, в ходе которого отец ребенка расстался с семьей».
Второй специалист отнесся к господину Штайнеру более снисходительно. Сначала он счел, будто слова о жене и ребенке относятся к одному и тому же человеку, «к двум ликам женщины», но потом показал письмо жене, и та с ним не согласилась (по его словам, она имела больше опыта в истолковании подтекста). Жена, как и Инге Тротт, заподозрила намеренную двусмысленность в словах о дитяти, «которое остается само по себе»: возможно, это означало, что отец ребенка – «лицо неизвестное» или же господин Штайнер попросту не «хотел саморазоблачаться».
Мнения специалистов разошлись. Единственное, в чем они совпадали: отъезду Леона из Вены сопутствовали конфликт и сильное напряжение в семье. Это могло быть связано (а могло и не быть связано) с вопросом об отце маленькой Рут.
Мне никогда не приходило в голову, что Леон – не мой биологический дед. Это казалось совершенно немыслимым. С одной стороны, лично меня это не слишком задевало: поскольку он всегда вел себя как самый любящий дед, он остался бы моим дедом, невзирая ни на какие биологические обстоятельства. С другой стороны, моей маме, например, это было бы очень нелегко принять. Вопрос был крайне деликатный.
113
Несколько недель я думал над этим, пытался решить, как же теперь поступать. Мои размышления прервало электронное письмо из Лонг-Айленда, от Сандры Зейлер. Она тоже думала о своем дедушке Эмиле Линденфельде, о фотографиях Эмиля и Риты в венском саду 1941 года. Она поговорила с подругой; мысль оформилась.
«Если между ними что-то было, этим можно все объяснить», – писала она мне. Как и Рита, Эмиль Линденфельд предпочел остаться в Вене, хотя его жена и дочь уехали еще в 1939 году. Эти двое оставались в городе одни, без супругов и детей. Лишь два года спустя Рита и сама уехала. После войны Эмиль отправился не вслед за женой и дочерью, а на поиски Риты.
«Я весь день присматриваюсь к этой мысли», – писала мне Сандра.
Еще за несколько месяцев до этого письма, когда мы вместе отдирали фотографии со страниц принадлежавшего некогда Эмилю альбома, мы заговаривали о тесте ДНК «для полной уверенности». Тогда мы отказались от такой проверки, нам показалось это нечестным по отношению к дедам. И все же эта мысль вернулась.
Мы продолжали переписываться и в том числе обсуждали возможность провести тест ДНК. Я пообещал Сандре уточнить, как это делается. Оказалось, что это не так-то просто: выяснить, есть ли у двух человек общий дед, нелегко, было бы гораздо проще установить общую бабушку. В техническом смысле общий дед – более сложный вопрос.
Я обратился к сотруднице департамента генетики Лейстерского университета, специалисту по эксгумации массовых захоронений. Она порекомендовала мне компанию, занимающуюся подобными анализами. Тест позволял оценить вероятность того, что два разнополых человека – Сандра и я – могут иметь одного деда. Анализ проводится путем сопоставления сегментов ДНК (в единицах, именуемых сантиморганами). В тесте учитывались соответствующие сегменты, а также размеры и общее число соответствующих сегментов (или блоков) у двух и более человек. На основании этих сантиморганов и блоков можно оценить, состоят ли эти люди в родстве. Тест не дает полной уверенности, лишь приблизительную оценку вероятности. И требуется только мазок слюны.
Поразмыслив, Сандра Зейлер и я решили попробовать. Компания выслала нам набор для анализа: оплатив услугу, получаешь специальную ватку, ею трешь изнутри щеку и укладываешь в пластиковый контейнер, контейнер запечатываешь и отсылаешь в Америку, а дальше остается только ждать. Сандра оказалась храбрее меня. «Я довольно сильно потерла вчера щеку и сегодня же отправила контейнер с утренней почтой», – бодро сообщала она.
А я тянул еще два месяца. Я не был уверен, хочу ли на самом деле знать правду. Наконец я собрал образец слюны, отправил его по почте и тоже стал ждать.
Прошел еще месяц.
114
Пришло письмо от Сандры. Результаты анализа ДНК готовы и доступны на сайте. Я зашел на сайт, но не сумел разобраться в этих данных и обратился за помощью в компанию. Общавшийся со мной представитель компании по имени Макс любезно разъяснил полученные результаты: «Около 77 % еврейских генов и около 23 % европейских». Допустимая погрешность составляла 25 %, поскольку исторически евреи-ашкеназы и европейцы смешивались. Кое-кому этот результат мог бы показаться «интересным», добавил Макс, поскольку эти данные, как он выразился, «в целом подтверждают концепцию, согласно которой евреев объединяет не только религия, – это народ-нация, у которого помимо общей культуры, языка и т. д. имеется и общее генетическое происхождение». Это наблюдение Макса я комментировать не стал – слишком много вопросов оно вызывало об идентичности, об индивидууме и группе.
