Обвиняемые показались ей «запоминающейся компанией». Геринг выделялся – он этого и хотел, несомненный лидер. Гесс «бросался в глаза» своим «чрезвычайно странным» поведением, в том числе непрерывными причудливыми гримасами. У Кальтенбруннера «длинное узкое лицо, с виду очень жестокое». Йодль «казался приятным», его начальник Вильгельм Кейтель «выглядел как генерал, как вояка». Франц фон Папен «смотрелся очень неплохо». О Риббентропе много писали в лондонских газетах, потому что его имя было узнаваемым. Ялмар Шахт выглядел «достойно и опрятно». Альберт Шпеер? «Просто поразительный» самоконтроль, умение держаться. Штрейхер? «Совершенно жуткий, – с улыбкой ответила Робби Дандас. – Он выглядел жутко, все в нем было жутким».
А Франк? Да, она помнила Ганса Франка, в темных очках. Он казался незначительным, был погружен в себя. В ту пору в британской прессе была опубликована зловещая карикатура на Франка, нарисованная Дэвидом Лоу
{519}, напомнила мне Робби. Сам Лоу признавал, что мнения насчет того, кому следует присвоить звание «самого омерзительного из присутствующих», расходятся, но лично он без колебаний проголосовал бы за Франка, «палача Варшавы». Прилипшая к губам Франка улыбочка и постоянное тихое бормотание тоже могли повлиять на выбор карикатуриста.
– Это он все время плакал? – вдруг переспросила Робби, и я вспомнил, что другие тоже упоминали о слезах Франка. Да, сказал я. Робби присутствовала в суде в тот день, когда показывали фильм о Гитлере, и тогда разрыдался даже Риббентроп и с ним все прочие.
Моменты чистого кошмара живо сохранились в ее памяти. Робби припомнила показания женщины – комендантши Дахау, той самой, которая «делала абажуры из человеческой кожи». Робби слегка покачала головой, словно пытаясь стряхнуть это наваждение, голос ее сделался едва слышным.
– Большую часть времени следить за процессом было скучно, а потом что-то случалось – и меня настигал ужас.
Она остановилась на полуслове.
– Это было чудовищно…
Зачитывали вслух пассажи из отчета Штроопа Франку под заголовком «Варшавского гетто больше нет».
Сидя на галерее для публики, Робби слушала и это, и строки из дневника Франка: «Тот факт, что мы приговорили 1 200 000 евреев к голодной смерти, следует упоминать лишь мимоходом»
{520}. Она слышала эти слова. Она видела человеческую кожу, содранную, как сказали, с тел умерших в Бухенвальде. Она помнила разговор о том, как татуировки впечатывались в еще живую плоть.
Эти свидетельства произвели глубокое впечатление на Робби Дандас, впечатление, которое не изгладилось и спустя семьдесят лет.
– Я ненавижу немцев, – внезапно, совершенно неожиданно заявила она. – Всегда их ненавидела.
Потом что-то вроде раскаяния проступило на ее спокойном лице.
– Мне так жаль, – сказала она очень тихо, я едва разобрал слова. – Но я не смогла их простить.
123
А что Лемкин? Два месяца уже шел процесс, который вроде бы начинался вполне благоприятно для утверждения дорогих Лемкину идей, – и теперь казалось, что все его усилия пошли прахом. В первый день, к полному удовлетворению Лемкина, о геноциде упоминали французский и советский прокурор, вслед за ними американцы говорили о тех же преступлениях, однако избегали использовать его термин. Лемкина постигло разочарование: ни в ноябре, ни в декабре – за тридцать один день заседаний – слово «геноцид» не прозвучало ни разу.
Лемкин следил за процессом из Вашингтона: команда Джексона старалась держать его подальше от Нюрнберга. Мучительно было читать ежедневные протоколы, поступавшие в Комиссию по военным преступлениям, где Лемкин служил консультантом, читать журналистские отчеты – и нигде не обнаруживать термин «геноцид». Возможно, причиной тому были сенаторы из южных штатов: они давили на Джексона и его команду, страшась отзвуков, которые обвинение в геноциде могло бы иметь в местной политике, у коренных американцев и у чернокожих.
Команда Джексона применяла активные меры для того, чтобы не допустить Лемкина к процессу, и это неудивительно после того шума, который он с присущей ему строптивостью учинил в Лондоне в октябре. Его способности предпочли направить на подготовку другого суда над военными преступниками, который должен был начаться в апреле 1946 года в Токио. Тем не менее Лемкину поручили расследовать деятельность Карла Хаусхофера, который в Первую мировую войну был генералом немецкой армии, а затем стал мюнхенским профессором, был знаком со Стефаном Цвейгом. Считалось, что Хаусхофер заложил интеллектуальные основы идеологии Lebensraum, согласно которой Германия нуждалась в расширении «жизненного пространства» и для этого должна была присвоить чужие территории. Рудольф Гесс одно время состоял его ассистентом. Лемкин рекомендовал предъявить Хаусхоферу обвинение, а Джексон возражал, поскольку деятельность Хаусхофера сводилась к «преподаванию и писанию книг». Вскоре этот вопрос утратил актуальность, поскольку Хаусхофер совершил самоубийство вместе с женой
{521}.
20 декабря трибунал прервал свою работу на рождественские каникулы. Доннедье вернулся в свою парижскую квартиру на бульваре Сен-Мишель, где его ждало письмо Лемкина и экземпляр «Правления стран “оси”…». Ответное письмо Доннедье, полученное Лемкиным в январе 1946 года, видимо, разожгло в польском юристе желание во что бы то ни стало принять участие в процессе. «Возможно, я буду иметь удовольствие пообщаться с вами в Нюрнберге», – приветливо писал ему французский судья. Они были знакомы с начала 1930-х годов по работе в Лиге Наций. «Я был очень рад получить ваше письмо и узнать такие новости», – тонким изящным почерком добавил Доннедье и выражал удивление тем, что письмо Лемкина прибыло с таким опозданием. «Я член Международного военного трибунала», – сообщал он (как будто Лемкин мог этого не знать)
{522}.
Французский юрист счел книгу Лемкина «важным трудом». Он честно признался, что не прочел ее целиком, поскольку многочисленные обязанности оставляли ему время только ее пролистать. Но главу 9 он прочел и согласился, что термин «геноцид» будет «весьма точным» и «выразительным» обозначением для «ужасных преступлений, которые разбираются в трибунале». Лемкина такая похвала обрадовала, но вместе с тем он был достаточно проницателен, чтобы распознать ее двусмысленность. В конце концов, в 1935 году Доннедье считал возможным принять приглашение Франка и посетить Берлин.
«Увы, главной их жертвой стала Польша», – продолжал свои рассуждения французский судья. Формулировка своеобразная, тем более что судья уже заслушал показания. Разумеется, Польша стала жертвой агрессии, но разве главной жертвой? Возможно, таким образом он проявлял сочувствие к польскому гражданину Лемкину. Или даже не знал, что тот еврей. Имеете ли вы известия о «нашем друге Раппапорте?» – интересовался судья (Раппапорт – тот самый член польского Верховного суда, который предупреждал Лемкина, что ему не разрешат поехать в октябре 1933 года в Мадрид. Он выжил
{523} и был назначен президентом верховного трибунала Польши, который судил Амона Гёта (этот исторический персонаж сделался знаменитым благодаря фильму «Список Шиндлера»), коллегу Франка Йозефа Бюлера и коменданта Аушвица Рудольфа Хёсса. Все они получили смертные приговоры).
