Возле открытой двери слева висела латунная пластинка с маминым именем. «Эрин Э. (Блейк) Бурман» было выгравировано маленькими помпезными буквами; они совершенно не вязались с тем, что выбрала бы для себя моя воздушная мама, и я с трудом подавила неуместный смех. Питер решил, будто я сдерживаю слезы, и, утешая, приобнял за плечи.
Впереди сверкнуло, и до меня вдруг дошло, что это луч света отразился от гроба — маминого гроба, в котором лежало ее тело. Смех превратился в ком в горле. Я окаменела, не в силах идти дальше. Начали прибывать остальные скорбящие (или, скорее всего, зеваки — трагедия притягивает ужасных людей, как мед притягивает мух). Я отчетливо понимала, что пора переходить к самой страшной части действа — к части, где я смотрю на бездыханное мамино тело. Однако не могла пошевелиться.
— Держись, — шепнула материализовавшаяся рядом Эллен. — Ты справишься.
— Не могу. — Паника разливалась в груди горячей волной.
— Можешь, — заверила кузина, и ее голос прозвучал спокойно и уверенно, как всегда. — Пойдем. Я с тобой.
Я вцепилась в руку Эллен, словно в единственную соломинку в суровом темном океане, и сделала несколько неверных шагов. Взгляд отчаянно метался по сторонам, куда угодно, лишь бы не на гроб: на тетю, беседующую с преподобным Гловером (он заметно похудел и усох с нашей последней встречи); на Изабеллу и Софи, которые видели только свои обожаемые айфоны; на группку полных женщин в черных платьях у дальней стены. И вот я уже стою возле отполированного гроба, сердце готово выпрыгнуть из груди. Я заставила себя посмотреть вниз, сначала повернула голову, затем опустила глаза.
Лицо выглядело таким же, каким я помнила его с детства, — и все же совершенно другим. Черты похожи, но словно отлиты из пластика. Некогда роскошные волосы острижены и испещрены белыми прядями. Перед глазами все поплыло.
Я вырвала руку у Эллен и на ватных ногах двинулась к выходу. Кузина шагнула за мной, но я отмахнулась.
— Я в порядке, — солгала, с трудом ворочая неповоротливым языком.
Это тело — не моя мама.
Оно не может быть моей мамой.
* * *
Я пробралась сквозь толпу в вестибюле, ни разу не подняв головы, чтобы случайно не встретиться ни с кем взглядом. Дошла до женской уборной, ввалилась внутрь и нависла над раковиной, крепко ухватившись за прохладный фарфор. Тактильное ощущение раковины дало хоть какое-то чувство опоры, и я несколько раз глубоко прерывисто вздохнула.
Как только я думала — все, отпустило, можно выходить из туалета, — откуда-то из глубины вскипало бессмысленное: «Это не мама», и я вновь начинала задыхаться. Я оказалась не готова к чувствам, нахлынувшим при виде мертвого маминого тела, к утрате почвы под ногами, к боли и сожалениям. Я мучительно распадалась на части — и не могла дышать.
Сзади, в кабинке, спустили воду. Я выпрямилась, посмотрела на свое отражение и вытерла пальцами потекшую тушь.
Я все еще смотрела в зеркало, когда женщина вышла из кабинки. Наши глаза встретились, расширились. Мы обе ахнули.
— Джози, — проговорила сестра дрожащим голосом. — Замечательно выглядишь.
— Ты тоже, — машинально ответила я.
И это было правдой. Лани выглядела лучше, чем я ожидала, лучше меня. Она набрала вес, но не много — как раз столько, чтобы утратить истощенный вид. Теперь сестра носила очень короткую стрижку — стильную и красивую, а не то безобразие, которое сотворила со своими волосами я, — и ненавязчивый макияж, нанесенный с удивительным вкусом. Я подметила и хорошо сшитую одежду, и туфельки на невысоком каблуке-рюмочке, и бледно-розовую помаду — и еще то, что Лани переминалась с одной ноги на другую и ковыряла кожу возле ногтя с маникюром. Уголки губ у сестры подергивались, взгляд перебегал с меня на двери. Если бы она не выглядела так хорошо, я бы решила, что Лани под кайфом.
Она вновь посмотрела на двери.
— Ты только что вошла?
— Да, пару минут назад.
— Давно приехала в город?
— Вчера днем.
— Ты собиралась мне позвонить?
— Я не знала, что ты живешь здесь, — ответила я, проигнорировав ее вопрос.
Лани чуть прищурилась.
— Не знала?
Я вскинула ладонь, чтобы предотвратить дальнейшие расспросы.
— Давай не сейчас?
Лицо у нее смягчилось, она подалась вперед, словно захотела коснуться меня, — но не коснулась, опустила руку.
— Хорошо. Ты уже… видела тело?
Я вновь задохнулась.
— Недолго.
Я ощутила соленый вкус и поняла, что по щекам бегут слезы. Накатила злость. Это она вечно теряет контроль, не может держать себя в руках. А я — спокойная, я умею укрощать чувства. По крайней мере, так должно быть.
— Я ее еще не видела, — тихонько сказала Лани, утирая мои слезы мягкими пальцами. — Боюсь.
— Это ужас, — предупредила я. — Я пойду с тобой. Если хочешь.
— Пожалуйста, — кивнула она и взяла меня за руку.
Хотя мы не виделись много лет и не дружили целую вечность, ладонь сестры легла в мою ладонь, как родная. Мы вышли из уборной, держась за руки и позабыв о вражде.
Длилось это лишь до тех пор, пока за нами не закрылась дверь туалета — и мы не увидели единственного человека, который мог развести нас вновь.
Адам практически не изменился. Волосы остались золотистыми, глаза орехово-карими, а фигура долговязой. Он по-прежнему выглядел, как Адам, и только одного этого факта хватило, чтобы вонзить мне в сердце ледяное копье. Я невольно бросила руку сестры.
Глаза у Адама расширились, он выдохнул:
— Джози…
Пульс немедленно участился, словно кто-то нажал кнопку ускорителя, и не успела я даже понять причину или отругать себя за волнение, как увидела ее.
Лет семи-восьми, не больше, она стояла рядом с Адамом и смотрела вниз, на маленький планшет. Лица я не видела, но и без того было понятно, кто передо мной, — по характерному облаку черных волос.
Ощутив мой взгляд, девочка подняла огромные, как блюдца, светло-голубые глаза. Темные тонкие брови озадаченно нахмурились, и она дернула Адама за руку.
— Пап, — громко прошептала малышка, — почему эта тетя совсем как мама?
В глазах потемнело, колени подкосились. Я отпрянула, не в силах отвести взгляд от девочки, которая неотрывно смотрела на меня. Лани протянула руку, но я ее оттолкнула. Бросилась прочь.
Я петляла в толпе и слышала, как Лани с Адамом зовут меня. Предательский хор.
Бред. Все бред. Я больно ущипнула себя за локоть. Еще раз. Стиснула зубы и сжала нежную кожу изо всех сил. Это точно сон. Другое объяснение исключено. Мама не могла умереть — не могла, пока я не попрошу у нее прощения. За то, что была не слишком хорошей дочерью; за то, что не уберегла папу; за то, что не сумела помочь, когда она в нас нуждалась. Мама не могла умереть, страшная смерть папы не могла стать темой развлекательного шоу и увлечь собой всю страну, а моя сестра не могла завести ребенка с мужчиной, который был моей первой любовью.
