Я настолько пала духом, что едва нашла силы взглянуть на фотографию. Она лежала в ящике с тех самых пор, как тетя получила письмо от мамы: то самое письмо, в котором она сообщила о решении уйти от нас в «Общину жизненной силы»; письмо, в котором нам с Лани не было адресовано ни строчки. Мы читали его, и в крови у меня вскипал незнакомый гнев. Хотелось уничтожить все напоминания о матери: изорвать на мельчайшие кусочки, сжечь, а пепел проклясть. Однако сентиментальность победила. Я спрятала фотографию под обломками подросткового прошлого и постаралась о ней забыть.
Рождество две тысячи первого года. Последнее Рождество, когда в семье Бурманов насчитывалось четыре человека. Фотографировали с использованием таймера, поэтому снимок вышел немного размытым, а мы оказались не по центру. Тем не менее это был последний сохранившийся портрет семьи. Мы с Лани в одинаковых клетчатых пижамах сидим перед наряженной елкой; отец позади — в зубах трубка, огромные руки обхватывают нас кольцом и подтягивают в него чуть упирающуюся маму; она в свитере клюквенного цвета, на губах играет робкая улыбка, в ушах сверкают бриллианты. Отец не был религиозным, я не помнила ни одного его посещения церкви, однако Рождество он любил. Любил семейную атмосферу праздника, наглядное проявление заботы и привязанности.
Я сунула дешевую золотистую рамку в руки Калеба и начала перечислять, указывая на лица:
— Это я. — Мой палец лег на голову темноволосой девочки с розовыми щеками и ликующей улыбкой. Я почти не помнила себя такой. — Моя сестра-близнец, Лани. Здесь нам по четырнадцать. Папа. Через десять месяцев его убили. А это, — я коснулась нежного маминого лица, не стала ждать, пока Калеб переварит информацию об отце, — мама. Папина смерть тяжело отразилась на всех нас, но на маме — особенно тяжело. Она и так была болезненной, хрупкой, а после гибели папы совсем расклеилась.
На меня нахлынули воспоминания: мама в зале суда, лицо бледное и совершенно безжизненное; мама безостановочно ходит по спальне, описывает по истертому полу круг за кругом.
— По сути, мы потеряли обоих родителей в одну ночь. Мама ушла в себя: перестала с нами разговаривать, даже внимание обращать почти перестала. Тогда заботу о нас взяла на себя тетя А. Тут я не врала.
Я осмелилась посмотреть на Калеба. Брови его были сведены вместе, губы поджаты, но я не понимала, что это означает — печаль, жалость или злость.
— Потом, через год после убийства папы, когда нам с Лани исполнилось шестнадцать, мама сбежала и вступила в секту. Мы не получали от нее вестей, ничего о ней не знали до недавних пор. Тете позвонили и сообщили, что мама умерла. Это с ней я вчера прощалась. И именно на ее похороны ты пойдешь завтра. — Я с трудом сглотнула. — Если останешься, конечно.
Калеб нахмурился.
— Почему ты сказала мне, что умерла тетя?
— Потому что о смерти мамы я сообщила тебе еще сто лет назад. Как бы я это объяснила: знаешь, вот теперь она действительно умерла?
— Зачем было врать изначально? Зачем говорить про живую мать, что та мертва?
— Затем, Калеб, что она ушла в секту. Бросила нас. Ко дню нашего с тобой знакомства я ничего не слышала о ней семь лет. Для меня она и правда умерла. И не только в ней было дело. Во мне тоже. Я потратила уйму времени и сил на то, чтобы отделить старую жизнь от новой. Я пыталась забыть свою семью.
— Джо, я не собираюсь преуменьшать твои прошлые беды, но не понимаю, о чем ты думала. Тебе не приходило в голову, что рано или поздно я узнаю правду?
— Честно говоря, так далеко я не загадывала. Когда рассказывала тебе в Занзибаре о своей семье, не предполагала, что у нас есть будущее. Думала — я для тебя просто местное развлечение.
— Просто развлечение? — повторил Калеб, скривив губы в горьком удивлении. — Вот, значит, каким ты меня считаешь?
— Калеб, это было давно. И отображало не тебя, а меня-тогдашнюю, измученную и циничную. Теперь я другая, благодаря тебе. Ты — лучшее, что подарила мне жизнь. Я ни капли не преувеличиваю. Я люблю тебя, Калеб.
— Не знаю, Джо. Даже если бы я понял твою ложь про родителей — я не говорю, что понимаю, это просто гипотетически, — так вот, даже если бы я понял, то как ты объяснишь ложь про сестру?
— Лани — самовлюбленная, подлая наркоманка. Я хочу забыть о ее существовании.
Калеба, боготворившего собственную сестру, больно резанули мои слова.
— Поверь, Калеб. Лани — отдельная история.
— А если бы я не узнал? Ты скрывала бы вечно?
— Я не хотела такой путаницы. Вначале, даже когда уже была влюблена в тебя, я думала, что у нас все временно. — Я вскинула руку, предупреждая оскорбленные возмущения. — Знаю, я ошибалась. Но ты не представляешь, через что я прошла. К моменту нашей встречи я целых пять лет была одинокой и потерянной. Не думала, что в моей жизни может опять появиться что-то постоянное. Потом ты уехал, и мои плохие ожидания сбылись.
— Джо, у меня контракт закончился, — возразил Калеб. — Я обязан был вернуться в Новую Зеландию. Я тебя не бросал!
— Знаю. Но ты не представляешь, какая каша царила тогда у меня в голове! Я не доверяла никому — не умела. А ты вдруг написал через пару месяцев, пригласил в гости, и у меня появились мысли — может, ты заслуживаешь доверия? Может, ты не такой, как остальные; может, это настоящее… Я была счастлива, я не чувствовала ничего подобного уже много лет и очень боялась все погубить своим признанием. Мысленно обещала — расскажу тебе правду, как только наступит подходящий момент; а он все не наступал, а потом мы вместе переехали в Нью-Йорк, и я уже не могла сознаться, потому что врала слишком долго. — Я взяла его за руки, но он высвободился. Глотая слезы, я продолжала: — Прости, Калеб. Прости, пожалуйста. Я понимаю, извинениями ничего не исправить, да и опоздала я с ними… Но я не знаю, что еще сделать. Ты для меня — самый важный человек в целом мире. Я умру, если тебя потеряю.
Одну долгую страшную минуту Калеб смотрел на меня совершенно равнодушным, холодным взглядом. Я даже представить не могла подобного выражения на этом чутком, добром лице. Мне стало дурно. Я всегда знала, что однажды Калеб поймет — я не такая хорошая, как он; я его не заслуживаю. Вот и все.
Затем Калеб дрогнул. Спина осталась неподвижной, а челюсти сжатыми, однако взгляд немного смягчился.
— Не говори так.
— Буду. — Мой голос дрожал от чувств. — Я умру без тебя.
Калеб поморщился, повел плечами.
— Не понимаю, чего ты от меня ждешь, Джо. Если ты рассказала о своей жизни правду, то это ужасно, но…
— Да, правду, — заверила я. — И это еще не все.
— Не все? Есть еще брат — в подвале на цепи?
— Подкаст. Ты слышал о «Пересмотре»?
Он медленно кивнул.
— Сам я не слушал, но о нем много говорят. Настоящее преступление?
— Да. И убийство, вокруг которого все вертится, — то самое, которое «пересматривают», — это убийство моего отца.
