Калеб тяжело вздохнул.
— Стоило попытаться.
Я кивнула, сглотнув слезы.
Он покосился на пиджак у себя в руках, перевел взгляд на дверь.
— Ну… — протянула я, ощущая на месте сердца неподъемный камень. — Я так понимаю, ты возвращаешься в отель?
Калеб внезапно нагнулся и поцеловал меня — порывистый, грубый поцелуй, такой не дает дышать и двигаться. Отстранился. Мои губы горели, как от укуса.
Я вытянула руку и заперла входную дверь. Калеб увлек меня на лестницу. В бархатной темноте моей старой спальни уложил меня на односпальную кровать, сам опустился сверху. Я закрыла глаза, погасила слабое мерцание пластмассовых звезд. Пусть ничто не отвлекает от Калеба, от знакомого царапанья его щетины по моей щеке, от тяжести теплых огрубелых ладоней на моей груди…
— Все, мир? — шепнула я.
Рука Калеба замерла, он чуть отодвинулся.
— Давай сегодня без глобальных вопросов. Я не знаю, как у нас будет дальше. Знаю только, что я соскучился по тебе, и надеюсь, что ты соскучилась по мне. День выдался трудный, и я очень хочу тебя обнять. Это мир?
Я горячо покивала, обвила Калеба руками за шею, прижала к себе. Его губы, мягкие и пахнущие кофе, коснулись моих, и я с готовностью захлопнула разум и распахнула тело.
* * *
Проснулась я в одиночестве. Меня накрыло сокрушительное отчаяние. Значит, Калеб образумился и ушел. Я предвидела наш разрыв еще с первой встречи. Готовила себя к нему сотни раз, но шло время, я обретала спокойствие, любила Калеба все крепче и уже не верила в то, что он действительно, по-настоящему меня бросит. И вот. Я могла бы стать лучше, могла бы постараться… Да, так и сделаю! Позвоню ему, отыщу, влюблю в себя заново.
Я решительно свесила ноги с кровати — и тут же отдернула их от неожиданности.
Ботинки Калеба стояли возле тумбочки.
Гравитация вдруг исчезла; я стала невесомой, воспарила на крыльях чистейшего облегчения. Он меня не бросил! Даже из дома не вышел.
Открыв двери спальни, я услышала напев — рок-группа «Pearl Jam», — уловила аромат кофе и аппетитный запах румяных блинчиков с маслом. Все это подтверждало — Калеб здесь и, похоже, в хорошем настроении.
Я стала спускаться по лестнице, когда в дверь позвонили. Поплотнее запахнув халат, я отправилась открывать. Я ожидала увидеть кого-нибудь из соседей — наверняка человек не смог прийти вчера на похороны, его замучила совесть, и он пришел извиняться на универсальном языке соболезнований и запеканок. Однако на крыльце стояла большая картонная коробка, плотно обмотанная скотчем и вмятая на углах, а от нее удалялся курьер.
— Кто приходил? — спросила тетя, спустившись на первый этаж.
— Служба доставки. Вот, привезли. — Я втащила в гостиную коробку, не столько тяжелую, сколько большую и неудобную.
— Что это?
— Не знаю. Адресовано тебе. Обратный адрес — абонентский почтовый ящик в Калифорнии.
Я застыла, произнеся слово «Калифорния». Посмотрела на тетю — та тоже выглядела пораженной.
— У тебя ведь нет знакомых в Калифорнии? — уточнила я.
— Открой коробку, — словно робот, ответила тетя. — Сейчас ножницы принесу.
Я сорвала скотч голыми руками, откинула крышку. Мы дружно уставились внутрь — на беспорядочную груду светлой одежды, пропахшей ладаном; на бусы и разнообразные безделушки.
— Вещи твоей мамы, — дрожащим голосом проговорила тетя.
Я бережно извлекла из коробки нитку бус, словно от моего прикосновения они могли порваться. Едва удержалась от того, чтобы обмотать эти длинные яркие полосы вокруг шеи, закутаться в мамино естество, вдохнуть его в последний раз. Помогли ли ей эти вещи обрести покой? Наполнили ли ее любовью и смыслом, как раньше наполняли мы?
«Почему ты ушла, мама? И почему не попрощалась?»
* * *
Мы с тетей не успели продвинуться дальше бус, как Калеб позвал завтракать. Мы согласились, что блинчики пахнут умопомрачительно и что дать им остыть — грех. Тетя пошла наверх за Эллен (которая наверняка не ела блинов с начала двухтысячных), а я закрыла коробку. И почувствовала облегчение от того, что можно отойти от нее, пусть и на время. Неделя выдалась трудная, прямо-таки изматывающая. Вряд ли я выдержала бы сейчас новое испытание — знакомство с личными вещами покойной матери.
После завтрака и мытья посуды тетя вернулась к посылке. Я не могла бросить ее страдать в одиночестве — ведь ей тоже было страшно.
— Ну почему ее прислали именно сегодня… — Она уставилась на коробку.
— Да… — поддержала я. — Тут и без того тяжело… Знаешь, не обязательно разбирать коробку сейчас.
— Потом легче не будет.
— Не будет, — вздохнула я.
— Иди сюда. — Тетя опустилась возле коробки на колени и похлопала по полу. — Давай вместе.
Кивнув, я села рядом. Она права — не важно, когда разбирать мамины вещи, все равно будет ужасно больно. Нам обеим не помешает моральная поддержка. Тетя потянула коробку за крышку, я глубоко вдохнула в тщетной надежде уловить неповторимый мамин аромат: смесь ванили, сирени и какой-то зелени. Однако уловила лишь запах картона и старья. Сердце чуть не лопнуло от горя.
Тетя извлекла ожерелье из бусин, покачала перед собой. Стеклянные шарики заколыхались, заиграли на свету.
— На Эрин это выглядело бы красиво, — тихонько сказала она.
Я молча кивнула, не доверяя собственному голосу. Меня душили слезы. Я опустила руку в коробку и выудила небесно-голубой шарф. Помяла газовую ткань в пальцах, провела ею по лицу, мечтая ощутить хоть какую-то связь. Ничего. Шарф совсем не напоминал о маме. Может, даже не принадлежал ей, откуда мне знать? Вдруг нам прислали вещи чужой матери, тоже умершей?
В расстроенных чувствах я вновь потянулась к коробке. Должна же там найтись вещь, которая меня расшевелит, которая безоговорочно принадлежала маме! Пальцы нащупали плотную бумагу — мягкую, очень истрепанную. Я осторожно высвободила находку. Ахнула, узнав обложку бесценного томика «Анны Карениной». Одно из любимых маминых произведений. Сколько раз мы с Лани пытались — безуспешно — его прочесть! Однажды холодной зимой я осела в Берлине, чтобы накопить денег для дальнейшего путешествия, нашла в библиотеке хостела «Анну Каренину» и наконец ее одолела. Больше всего меня поразили первые строки: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Пока мы с тетей безрезультатно искали внутреннюю часть книги среди скромных и печальных обломков маминого существования, я размышляла над словами автора. Вот она, уникальность нашей несчастливой семьи: мать, оставившая после себя лишь разбитые курильницы да потрепанные шарфы с острым запахом пачули.
Пальцы нащупали нечто, похожее на книгу, и я извлекла находку в надежде на остатки «Анны Карениной» или мамин дневник. Мама была заядлым летописцем. Сколько ее помню, она вела хронику своей жизни в тетрадях. Хранила их содержимое и местоположение в глубочайшем секрете. Мне удавалось видеть дневник лишь у мамы в руках: когда она сворачивалась клубочком в кресле у окна, или отдыхала в кресле-качалке на крыльце, или даже пряталась в домике для игр позади дома. Лани порой натыкалась на эти тетради, но никогда не рассказывала мне, где именно. В тяжелые времена после маминого исчезновения я перевернула ее спальню вверх дном в поиске дневников — вдруг там содержалось объяснение, почему она сбежала или куда подалась? Дневников я не нашла…
