Иван Яковлевич Гремиславский был из тех, кого сразу не разгадаешь, о ком при недолгом знакомстве мало что можно сказать. На первый взгляд трудно было определить не только его характер или профессию, но даже возраст. Слишком все было в нем аккуратно, законченно, органически слитно и внешне неброско, почти незаметно.
Маленький, очень худенький, скромно и почти всегда одинаково одетый, никогда не повышавший голоса, он, радуясь, волнуясь или сердясь, лишь по-разному потирал руки, такие же, как весь он, маленькие, сухие, чистые и крепкие.
Казалось, надень он что-нибудь очень модное или появись небритым, или повысь голос, и произойдет что-то вопиюще-неожиданное для всех, резанет ухо диссонанс, разрушится годами сложившаяся гармония.
Но сейчас, вспоминая прошлое и думая об Иване Яковлевиче, невольно обнаруживаешь, что годы знакомства и совместной работы с ним были рядом неожиданных, замечательных открытий.
Как ни странно, он оказался «неожиданным» человеком. И не потому, что сам открывал людям что-то новое в себе, вел себя как-то по-иному, чем обычно. Нет. Он был чужд малейшей рисовки, демонстрации, умильных разговоров «по душам», он всегда оставался самим собой, таким, каков он есть. Но люди, сближаясь с ним, открывали в нем новое, неожиданное для себя и неизменно хорошее, теплое, человечное. И тогда кажущаяся педантичность оборачивалась просто великолепной воспитанностью, сухость – выдержкой, невозмутимость – силой воли.
Но когда Иван Яковлевич открывался в новом, «неожиданном» качестве, окружающие с удивлением признавались себе, что и это неожиданное необычайно естественно, органично для него, что это он и есть, но просто такой, каким до сих пор его не приходилось видеть.
Иван Яковлевич был художником по самой своей человеческой сути, художником большого вкуса и большого мастерства. Он мог не только анализировать явления искусства и вдохновенно говорить о нем, но и практически творить его.
Однако когда на смену идеям, художественным образам, краскам приходили объемы, площади, нагрузки, материалы, расчеты, они также оказывались привычной ему стихией, и в ней он оставался таким же вдохновенным и таким же профессионально умелым.
Тогда заслуженный деятель искусства Гремиславский казался скорее заслуженным деятелем науки и техники. Да он, по существу, и был им!
Когда, сойдя с лекторской кафедры или встав из-за экзаменационного стола, Иван Яковлевич облачался в рабочий комбинезон и, взяв молоток, показывал, как «ловчее» вгонять гвоздь, прибивая «откос», или как может маленький, несильный, но ловкий человек один легко нести большую декоративную колонну, думалось, что комбинезон этот самый привычный, самый идущий ему костюм, а молотка он с детства не выпускает из рук… Тогда профессор Гремиславский казался скорее старым заводским мастером, тем рабочим человеком, кого называют «умелец».
Да он, по существу, и был им!
Я пишу сейчас эти строки и думаю: как странно, вспоминаю о человеке прошлого, а как будто говорю об идеальном образце человека будущего, разносторонне образованном, умеющем соединять теорию с практикой и науку с производством.
И.Я. Гремиславский жил и трудился в театре, в той области многогранного театрального искусства, в которой не может быть проблемы в том, как связать теорию с практикой и школу с производством. Ему нечего было «связывать». Для него это было единым, неразрывным, сплошным его делом, его профессией, в которой он жил и трудился легко, свободно, деловито и увлеченно.
Уже одного этого было бы достаточно, чтобы понять, какое колоссальное влияние оказал И.Я. Гремиславский на театральную молодежь, на своих учеников.
Но память заставляет рассказать еще… Часто говорят, что качества человека определяются его отношением к детям. Перефразировав и расширив эту мысль, можно сказать, что многие качества человека в искусстве определяются его отношением к молодым, начинающим (еще беспомощным, как дети) его собратьям по профессии.
Отношение Гремиславского к молодым было исключительным по чуткости, готовности всегда прийти на помощь, по доброжелательности.
В жизни каждого молодого режиссера наступает нелегкий и ответственный момент, когда он впервые остается один на один со всей махиной постановочной части. Машинист сцены, электрики, рабочие, художники-исполнители в зале – все смотрят и ждут: «Ну?!.»
Люди они практические, конкретные и ценят распоряжения такие же точные и ясные. Они знают, что замысел твой, как бы хорош он ни был, дойдет, лишь воплотившись в осязаемую конкретность практических заданий, сказанных не эмоционально-невнятно, вроде: «Дайте мне здесь по настроению, что-нибудь… мм… такое… понимаете?», а языком метров, киловатт, подъемов, софитов и т. д.
Во всех этих сложностях утопал я однажды поздно вечером в темном пустом зале на монтировочной репетиции, когда услышал сзади тихий голос: «Так не добьетесь, чтобы светло было на сцене – слишком много света. Дело не в силе, а в соотношении света и тени. Откуда можно «снять» свет? Что притемнить?.. и потом, если вы не перебьете сверху такого сильного света рампы, у вас же тени образуются на сцене!.. Кстати, попросите, если не возражаете, подвинуть ту стенку метра на полтора влево – увидите, как у нас с вами интересно получится… (и совсем тихо, на ухо мне) между прочим, «влево» из зала, это по сцене для рабочих – «вправо». Запомните! Так и командуйте…»
Когда кончилась эта монтировка-лекция, я сказал: «Ну и повезло же мне, Иван Яковлевич, что вы здесь случайно оказались!». Он ответил без всякой рисовки, без того, о чем в литературе бы сказали «лукаво»: «Почему случайно? Я давно посматриваю в расписание, когда у вас будет монтировочная. Увидел: сегодня. Пришел… А как же иначе?» И начал отряхивать меня и себя, потому что последнюю часть репетиции мы уже провели на сцене: лазали, ползали, носили, двигали…
По отношению к молодым режиссерам и педагогам Студии он поступал так всегда.
Мог бы прийти гораздо позже, перед самым выпуском работы, сделать, как говорится, «последние штрихи рукой Мастера» (ох, эти «последние штрихи старших Мастеров»!). Но он приходил тогда, когда действительно был нужен, когда мог помочь! Но не только поэтому.
«Да ведь мне просто интересно, – сказал он как-то, – вы все интересны, наши молодые режиссеры, любопытно следить за вашим ростом». И среди его «сугубо постановочных» замечаний и советов был всегда подсказ по существу решения сцены, по работе с актером. Подсказ необычайно деликатный, почти незаметный, чаще всего в форме вопроса, но неизменно точный, тонкий, с подлинным знанием творческого метода режиссера и пониманием пьесы.
«Очень хочу, чтобы вам легко было работать с художником и постановочной частью в любом профессиональном театре, чтобы вы никогда не попали впросак. Хочу, чтобы вас уважали работники постановочной части, чтобы вы были интересны и полезны им в их работе».
