Стихотворный материал очень полезен и для профессионального театра и особенно театральной школы при одном условии, конечно, что этот самый стих, пресловутый и стихотворный материал не существует как нечто, что надо соединить с системой Станиславского, грубо говоря. Мы берем систему и не можем подчиниться стиху. Вот нынешняя форма работы над материалом. Это бред в своем существе: я ставлю вроде как в прозе, а теперь приходит речевик-специалист, и он вам, значит, по стиху прочитает – это же несерьезный разговор. Это несерьезно ни по отношению к системе, ни по отношению к стиху как к материалу. Как тут быть?
Когда-то давным-давно в годы моей юности очень хороший старейший советский поэт Асеев обронил как-то фразу (я даже не помню сейчас, когда и в каком разговоре) – речь шла о стихах Фета. Я даже не помню стиха целиком, но помню строчку, которую он привел в пример.
Что-то о поездке на санях: ветер, зима, ночь, сани, снег…
«При луне на версте Мороз огоньками»
В этой строке нет никакого знака. Он всегда говорил, что там же воз… цезура, это же ухаб! И вдруг этот механически требуемый для стиха /ах/ полувздох стал удивительной, физически ощутимой необходимостью. Тогда и стихи зажили по-другому: и ритм движения санного и ритм мыслей человека, который думает иначе, нежели человек, едущий в скором поезде или плетущийся на волах.
Но вдруг этот «ухаб» выплывает для меня много лет спустя, когда пришлось встретиться со стихами и стихотворной драматургией.
Я очень рекомендовал бы прочитать всем или перечитать «Домик в Коломне», где лучше, чем в любой лекции, гениально, весело изложена программа по вопросу стихосложения.
Или в стихотворении «19-е октября»:
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле
И скроется…
(читает стихотворение)
Это гладко, по строчкам, а если с цезурой, то:
Роняет лес / багряный свой убор,
Сребрит мороз / увянувшее поле,
Проглянет день, / как будто поневоле
И скроется / за край окружных гор.
(читает с цезурой)
Это не механическое обстоятельство – делать эту паузу. В этих обстоятельствах форма. Заключено там нечто совсем другое. Эта форма рождена содержанием, не просто придуман поэтом такой размер для данного случая. Ведь им перечеркнута рукопись в поисках слова. Ведь он мог и по-другому. Он все мог. Он это связывает, кстати сказать, с дикцией.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.
(читает)
Первое подударное «о», а так все в рукописи искались им слова на «у–ю». Да разве кто, просто читающий глазами или слушающий, заметит это? Нет. Специалист заметит. И в то же время с этим что-то видится от образа.
И вот возникает этот поиск звукописи (у, у, у – О!).
Я первый раз услышал, когда Василий Иванович читал «промчатся годы!» «о»! Раздумья, и вот он выискал это светлое «о». Ведь это же содержание, которое может жить только через эту форму.
Или здесь: «Роняет лес багряный свой убор». Если будем считать его театральным монологом, то не скажете его, не соблюдая цезуры. Она подсказана обстановкой, мыслью. Когда возникает нечто стихотворное, то нам дается возможность искать и проникать в глубину автора и в ту глубину психологическую, которая строится совместно актером и режиссером. И совсем не нужен специалист – подчистить произношение по стиху. И тогда рождается спектакль в стихах, хотя их никто не декламирует. (Кстати, у нас боятся декламировать стихи, а декламировать можно идеально и газеты, так что стих тут ни при чем.) Так что бояться нечего. Но как взять стих на вооружение – актерское, режиссерское, – как заставить актера полюбить его, как заставить через это прочитать какие-то оттенки? Я сейчас этим заражен, потому что работаю над «Годуновым». Это трудно, и со стихом трудно двигается. Есть люди, которые как-то через стих быстро слышат, что им нужно по-актерски, а есть как-то по-другому воспринимающие, может быть, бытово. И в «Годунове» ведь не случайно в стихотворный текст врывается проза, скажем, в сцене «В корчме». Сначала Годунов, стихи, а потом вдруг: «Чем-то мне вас потчевать, старцы честные?» И уже возникает улыбка, и все совсем другое. Или в доме Шуйского:
«Ну, гости дорогие,
Последний ковш! Читай молитву, мальчик».
«Да здравствует великий государь!
Простите же вы, гости дорогие:
Благодарю, что вы моей хлеб-солью
Не презрели. Простите, добрый сон».
Даже молитву мальчик читает в стихах.
И опять:
«Насилу убрались; ну, князь Василий Иванович, я уж думал, что нам не удастся и переговорить».
Что такое?
«Чудеса, да и только.
Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне
Из Кракова гонца прислал сегодня».
И опять стихи. Ведь это не случайно. Что, Пушкин не мог написать иначе? Нет. Но как же, что же произошло? Каковы же психологические мотивы и как же в этом нерифмованном стихе вдруг изнутри рождается рифма, столь же колющая, столь же ударяющая партнера? Здесь вдруг рифма пошла на помощь ударом.
А как важно уметь довершить строчку! Партнер оканчивает на середине строки, а другой в это время почесался, подмазался, честно сказал свое, если остановился один на середине, а тот закончил строчку – это другая схватка.
Для меня сейчас стихотворная пьеса стала чем-то открывающим такие тонкости психологических ходов, какие, может быть, не бывают в прозаическом тексте. Это удивительно необходимая вещь в процессе обучения. Можно брать лирические стихи и читать их, как монолог, как если бы в пьесе был монолог, или как монолог «19-е октября». Это будет полезно по целому ряду вещей, анализу актерского материала. Это также заостряет методологию, сразу начинают вглядываться вовнутрь, иногда искать характер в глубину. Стихи в этом смысле многому учат.
Если всерьез заниматься стихами, то тут кончается миф о несценичности Пушкина.
Вдруг начинаешь видеть, что написано не только гениальным автором, но гениальным режиссером, а Пушкин – это великая школа режиссуры. Поэтика или стилистика Пушкина – это великая школа режиссуры. Как он делает? Он устраивает конфликты, характеры, столкновения, даже мизансцены. Это совершенно гениальный режиссер. Он ведь мечтал увидеть того же «Годунова» на сцене. Бывают же парадоксы. Первыми это произведение изучили два разных человека. Один – высокообразованный мыслитель, высокий специалист, самых верных социальных устоев и политической направленности. Другой – полная противоположность. Один ничего не понял в «Борисе Годунове» в смысле мозга этого произведения. Другой сразу понял все. Первый был Белинский, второй – Николай I.
