В.К. МОНЮКОВ: Сказать тому: ты молодец, ты чувствуешь логику поведения человека, которому холодно. Теперь постараться подогнать ощущение. А другому скажи: в театре только то ценно, что видно.
Ты начинаешь с последнего этапа – очень интересно. Как человеку становится прохладно, холодней, а он борется с этим. Ты, может быть, подогнал правильное чувство, но я этого не вижу. Не вижу, потому что ты в этом состоянии не действовал, если ты переживаешь последнюю стадию неподвижности, ну, тогда стекленей. А интересней процесс. Вообще в театре нужно все перевести на язык процесса. Должна быть борьба с холодом, как ведет себя человек. Наше дело – человеческое поведение. Мы не анализируем внутренний мир человека. Мы анализируем поведение в комплексе. Вот что есть душа нашего искусства. Поведение. Оно сталкивается со встречным поведением другого человека, возникает борьба. И наше дело – поведение. Этот пример поведения двух студентов очень наглядный. Ему нужно сказать – молодец, но ты всё делаешь по-настоящему, а люди тебе не верят. А я тебе верю, давай попробуем еще раз. Давай посмотрим, чего же тебе не хватило? Это не переведено на язык процесса. Если вы скажете человеку на первом курсе, что это маловыразительно, он ответит – а зачем вы меня взяли, если я не заразителен. Другое дело сказать ему – давай посмотрим, на чем ты теряешь эту заразительность.
ВОПРОС: А можно выработать обаяние?
В.К. МОНЮКОВ: Выработать нельзя, но можно найти струну, которая будет звучать. Есть люди на сто процентов обаятельные – что бы они ни делали, они всегда заражают.
Есть люди ограниченного обаяния. Есть проявления, в которых они обаятельны, есть проявления, в которых они теряют обаяние. Из балалайки арфу нельзя сделать. На три струны может звучать только балалайка. А иногда начинают развивать то, чего нельзя развивать. Если вы приобрели на приемных экзаменах балалайку, научите его быть балалайкой. Ты не фиксируй в его сознании то, что не звучит. А вот те средства и краски тебе идут. Женщины вообще гораздо хуже видят себя со стороны, чем мужчина. Взгляд на себя со стороны в мужчине развит больше. Он от природы самокритичен. Он реже допустит то, что его немыслимо портит, чем женщина, которая убеждена, что ее все украшает. Я призываю к большему вниманию к женщине в плане этого подсказа. Хотя в дальнейшем диапазон расширяется бесконечно. Может, было несовпадение, потому что не в той голосовой позиции говорил. Вы не представляете, что значит для человека привести его в соответствие с его звуком. Я верю в это фанатически. Для меня этот поиск заключается в том, что я все время чувствую диссонанс между обликом человека, его поведением и его речевой позицией. <…>
<…>
Современный театральный актер приучен, чтобы ему все выдумали. Это вроде преподавания психологии в творчестве, не туда мозги направлены. Все актеры ждут режиссерской выдумки и тем самым себя ставят во вторичное положение.
Цитируя Дикого – чем будем удивлять?
Опасная штука, в нее можно вложить глубокий смысл. Чем будем удивлять – вкусом, выдумкой, непохожестью на все предыдущее.
Когда актер-профессионал живет в заботах о том, чтобы в театр зритель ходил, ему хочется работать в престижном, новаторском театре, чтобы говорили, как у вас интересно. Это актеру приятно. Он не вдумывается, почему, но это здорово. Как часть театрального коллектива, он озабочен реноме театра, престижем коллектива.
Но когда студент в первом отрывке озабочен, чем поразить кафедру и студентов других курсов, он не о том думает. Я ему сразу говорю: я тебя переведу на режиссерский факультет. Если ты такой мыслитель, иди в ГИТИС. И понять, что такое прийти в дом откуда-то, и в какой дом, и что такое физически и психологически, и что такое в дверь войти откуда-то – это он не умеет и этим он не озабочен. Если я скажу – войди двойным кульбитом и чтобы шляпа не слетела – будет в восторге.
Они сейчас приходят учиться, наглядевшись на театр, наслушавшись разговоров. И сам театр, и его эстетика последних лет подсознательно живут в них. И это не так плохо и бороться с этим не надо. Но он не направлен в какое-то существо и живет по периферии дела. И его трудно перевести в сердцевину театрального существования. Это тоже одна из педагогических задач первых встреч, первых разговоров.
А с другой стороны, брать это на вооружение трудно, потому что сейчас нет эталонного театра, который поразил бы такой жизнью на сцене и покорил бы существованием живого человека на сцене, и чтобы мы сказали: «Научиться бы!»
Мало заразительных в этом смысле примеров. И мы более счастливые люди, у нас они были. Были театры, были актеры, были спектакли, где было такое, что можно было сказать: «Вот за это я хожу в театр». Сейчас ходят немного за другим.
Если пойти на поводу у этого течения, мы потеряем школу в том большом понимании этого слова, которое есть наша ценность и наше достояние и национальная гордость. Так что нам с вами предстоит это не просто в жизни сегодняшней, и с годами она будет сложней, и здесь должен быть совершенно удивительный педагогический фанатизм. Я верю в нее и в то, чему мы все пытаемся учить – педагогическое мастерство, которое само по себе заразительно, иначе не проживем. <…>
Глава вторая
Штрихи к портрету
А помнишь?
Карина Филиппова
[27]Четыре года по лазоревому небу на розовом облаке. Вот что такое для меня Студия, самое счастливое время моей жизни. Это было просто лучезарье с утра до ночи.
Виктор Карлович Монюков, любимый педагог, давший нам столько знаний, столько любви к поэзии. Где мы только с ним не бывали! Расстаться с ним не могли даже в 23 часа. Когда тетя Лида запирала Студию, выгоняла нас, мы стояли напротив Пассажа под фонарями, а он нам опять что-нибудь рассказывал или читал. Нам не хватало времени. В Студию мы приходили не к 9, а к 8 утра.
Чего только там не было, чего только не придумывали. Даже приглашали М.И. Герасимова, известного антрополога, археолога и скульптора, специалиста восстановления по черепу портретов исторических личностей. Мы до того осмелели, что позвонили Назыму Хикмету и сказали, что ждем его в гости. Назым Хикмет пришел и так хохотал… Оказывается, мы решили проблему турецкой музыки – одноголосное пение исполняли хором. Он говорил: «Боже, на радио надо записать и показать, что творят эти разбойники».
Счастье – и все!
Зачем мы ходили на демонстрации?! Конечно, немножко похулиганить. Когда маршал Г.К. Жуков попал в опалу, но был еще на трибуне, – чтобы кричать: «Жуков!». А потом к Карлычу, на Чаплыгина. Брали банки фасоли в томате, заваливались большой компанией, и начиналось счастье.
