Я не хочу открывать сообщение, опасаясь, что меня неизбежно охватит приступ вины, но рука сама тянется к мышке. Я щелкаю по кнопке, и пальцы немеют. Экран заполняет фотография.
Наша с Люси старая фотография, сделанная в тот далекий год, когда мне было десять, а ей двенадцать. На обеих купальники, и своими длинными тощими руками мы обнимаем друг друга за обнаженные загорелые плечи. Мы улыбаемся, а за нашими спинами поблескивает озеро, яркое, словно серебро. Да, я прекрасно помню этот день. Бабушкин домик у озера. Жаркий, подернутый дымкой послеполуденный воздух. Пикник – жареная курица и кукуруза в початках. В то утро я сама испекла овсяное печенье – в десять лет я уже ловко управлялась в кухне. «Эйва стремится всех накормить, а Люси – вылечить» – так мама определяла своих дочерей. В тот день я камешком поранила ногу на озере и помню, как осторожно и ласково Люси промыла и забинтовала мою ступню. Другие дети плескались в воде, а Люси сидела со мной на берегу, чтобы мне не было скучно. Когда я нуждалась в ней – из-за болезни, депрессии или отсутствия денег, – она всегда помогала.
А теперь ее нет рядом, потому что мне невыносимо тяжело смотреть ей в глаза. Ведь она может прочесть в моем взгляде, кто я есть на самом деле. Нет, я не в силах все время думать о том, что натворила.
Потягиваю каберне, уставившись на фотографию, на наши призраки из тех далеких времен. Сестры, обожавшие друг друга. Сестры, неспособные обидеть друг друга. Мои пальцы зависли над клавиатурой – я готова напечатать ответ. Признание. Правда – словно давящий на меня валун; как радостно было бы сбросить с себя эту тяжесть и рассказать о Нике. О кануне Нового года.
Я снова наполняю бокал. Я уже не чувствую вкуса вина, но все равно пью его.
Представляю себе, как Люси читает мое признание, сидя за своим рабочим столом, на котором стоят фотографии улыбающегося Ника. Он никогда не постареет, он больше никогда не будет предметом ее обожания, мужчиной, обожавшим ее в ответ. Она прочтет и узнает правду о нем и обо мне.
И это разобьет ей сердце.
Я закрываю ноутбук. Нет, я не могу… Не могу так поступить с ней. Лучше уж жить с чувством вины и умереть с тайной в сердце. Порой молчание – лучшее доказательство любви.
Наступает ночь – и я допиваю бутылку.
Я понятия не имею, сколько времени, когда в конце концов, пошатываясь, преодолеваю ступени лестницы и падаю на кровать. И даже опьянение не дает мне заснуть. Я лежу во тьме с открытыми глазами и думаю о женщинах, которые жили в Вахте Броуди до меня и умерли здесь в одиночестве. Какие тайны они хранили, какие прошлые грехи заставили их уединиться в этих стенах? Мейв говорила, что сильные эмоции, такие как ужас и горе, способны задержаться в доме. А стыд? Вдруг тот, кто будет спать в этой комнате спустя столетие, ощутит то же чувство вины, что сжирает меня сейчас, подобно раковой опухоли? Моя му́ка ощущается почти физически, и я сворачиваюсь в клубок, словно в попытке выдавить эту боль.
И вдруг возникает запах моря – он настолько силен и явствен, что я даже чувствую привкус соли на губах. Сердце ускоряет свой ритм. Волоски на руках приподнимаются, словно мрак заряжен электричеством. Нет, это всего-навсего мое воображение. Капитана Броуди не существует. Мейв доказала, что в этом доме нет призрака.
– Шлюха.
Я резко выпрямляюсь, услышав его голос. Он стоит над моей кроватью – лицо скрыто, лишь силуэт виден во мраке.
– Я знаю, что ты сделала.
– Ты не настоящий, – шепчу я. – Тебя не существует.
– Я то, что ты ищешь. Я то, что ты заслужила.
Не вижу выражения его лица, но слышу осуждение в голосе и знаю, что уготовано мне сегодня ночью. «Здесь, в моем доме, ты найдешь то, что ищешь», – однажды сказал мне он. Я ищу покаяния, чтобы смыть грехи. Чтобы вновь очиститься.
Я вскрикиваю, когда он рывком поднимает меня на ноги. От его прикосновения комната начинает крутиться вокруг меня, словно калейдоскоп из огня и бархата. Мгновение – и меня бросает из этого времени в то. В ту эпоху, когда это его дом и его королевство, а я у него в подчинении. Я смотрю вниз и обнаруживаю, что нынче ночью на мне не платье из шелка или бархата, а просто-напросто ночная сорочка из такого тонкого хлопка, что я вижу очертания своего тела, постыдно просвечивающего сквозь паутинку ткани. Шлюха, чьи грехи видны всем.
Он ведет меня из спальни в коридор. Под босыми ногами дощатый пол кажется теплым. Дверь в башенку предостерегающе скрипит и распахивается, как только мы начинаем подниматься по лестнице. В дверном проеме над головой светится до жути красный огонь – словно ад ожидает меня наверху, а не внизу, и я поднимаюсь к своему заслуженному наказанию. Моя сорочка ничтожно тонка, но я не чувствую ночной прохлады. Напротив, я вся пылаю как в лихорадке, будто приближаюсь к горящей сере. Замираю в двух шагах от порога, внезапно испугавшись. В башенке я испытывала и боль, и наслаждение. Какое наказание ждет меня сегодня?
– Я боюсь, – бормочу я.
– Ты уже согласилась. – Его улыбка заставляет меня похолодеть. – Разве не поэтому ты меня вызвала?
– Я? Вызвала тебя?
Его рука раздавливает мою; я не в силах сопротивляться, мне его не перебороть, и он тащит меня через последние две ступени в башенку. Там, в адском огневом свете, открывается то, что меня ждет.
Капитан Броуди привел зрителей.
Он толкает меня вперед, в середину круга. Отступать некуда, прятаться тоже негде. Меня окружают двенадцать мужчин; они со всех сторон смотрят на меня, а я стою на самом виду. В комнате тепло, но меня трясет. Как и у капитана, кожа у них загорелая, а одежда пропитана запахом моря, однако их лица грубы и небриты, несвежие рубахи забрызганы грязью.
Его команда. Двенадцать присяжных судей.
Броуди хватает меня за плечи и медленно ведет по кругу, словно призового бычка, выставленного на продажу.
– Джентльмены, посмотрите на обвиняемую! – восклицает он. – Ваше дело – объявить приговор.
– Нет. – В ужасе я пытаюсь вырваться, но его хватка слишком сильна. – Нет.
– Признайся, Эйва! Расскажи им о своем преступлении. – Он снова ведет меня по кругу, заставляя смотреть каждому мужчине в глаза. – Дай им поглубже заглянуть в твою душу и понять, в чем ты виновата. – Он толкает меня к одному из моряков, и я вижу прямо перед собой его черные, бездонные глаза.
– Ты сказал, что мне никто не причинит вреда!
– А разве не к этому ты стремилась? Не к наказанию?
Он опять толкает меня вперед, и, споткнувшись, я падаю на колени.
Я, съежившись, сижу внутри круга моих судей, а капитан вышагивает туда-сюда возле меня.
– Вот преступница, вы видите ее такой, какая она на самом деле. Вам не следует ее жалеть. – Обернувшись, он указывает на меня жестом судьи, приговаривающего узника. – Признайся, Эйва.
– Признайся! – кричит один из мужчин.
