— Думаете, он переценил себя?
— Совершенно верно. А нет ли сведений насчёт нападавшего?
— Это Кузьма Сафронов. В прошлом отбывал на каторге восьмилетний срок за грабёж. Освободился пять лет тому назад. Мы считаем, что убийство метрдотеля — дело его рук.
— Резонно. А чем он занимался в последнее время? Где работал?
— В порту. Дорос до старшего артельщика. Заливал бетонные кубы на строительстве нового мола.
— Старший артельщик? — Ардашев открыл жестяную коробочку с надписью «Георг Ландрин» и положил в рот красную конфетку.
— Да, а что?
— Тогда надобно ехать в порт.
— Зачем?
— Хотелось бы взглянуть на его рабочие табели за апрель.
— Кажется, я начинаю догадываться…
— Вот и прекрасно, — проговорил Ардашев и махнул тростью проезжающему мимо свободному извозчику.
Строительная контора «Общества Армавиро-Туапсинской железной дороги», ведавшая строительством порта, помещалась в небольшом одноэтажном здании неподалёку от южного мола.
Главный инженер, познакомившись в Ардашевым, не преминул указать на большую фотографию в рамке, висевшую над его столом. На ней была запечатлена палуба судна «Штандарт» с Императором, нанесшим визит в порт Туапсе в прошлом году:
— Позвольте узнать, а кто эти люди рядом с Государем, — осведомился адвокат.
— Это члены делегации: Певцов Пётр Николаевич, основатель нашего общества, его брат Николай Николаевич (жаль скоропостижно скончался через месяц), его сводный брат, купцы, начальник округа и ваш слуга покорный.
— Интересно-интересно, — выговорил присяжный поверенный и отправил в рот жёлтую конфетку из коробочки монпансье.
Главный инженер провёл Ардашева и Добраго в другой кабинет, а сам, сославшись на неотложные дела, удалился.
Следующие две четверти часа адвокат и полицейский были вынуждены находиться в компании малоприятного человека, то и дело высказывавшего разного рода недовольства.
— Господа, откровенно говоря, я не совсем понимаю, для чего должен присутствовать при ознакомлении вас с рабочими табелями. Я, если угодно, не какой-нибудь там письмоводитель или счетовод, а товарищ
[17] главного инженера порта. У меня много дел. Я должен присутствовать при строительстве мола, а не носить вам кипы бумаг, — выговорил долговязый, похожий на потрёпанную осину человек в очках с оправой из черепашьего панциря. Его клиновидная бородка и тараканьи усы совсем не сочетались с мундиром железнодорожного инженера.
Ни Ардашев, ни Добраго никак не реагировали на стенания. И это обстоятельство вывело из себя хозяина кабинета:
— Это возмутительно! Я всё-таки надворный советник и попрошу меня уважать!
— Ага, нашёл! — воскликнул адвокат, указывая на отпечатанный типографским способом лист, заполненный красным карандашом. — Вот, двадцать третье апреля. Заливка куба № 42, 8-й блок. А двадцать первого и двадцать четвёртого — другие работы. Видите, Пров Нилович?
— Да-да.
— Так вот, — присяжный поверенный посмотрел на инженера, — господин Мосин, придётся этот восьмой блок отрезать, вытащить на берег и разбить на части.
— Но это невозможно! Каждый блок — это ячейка куба. Их несколько десятков. Они связаны между собой. Это титанический труд! И кто понесёт затраты? Кто покроет обществу издержки?
— Это не моё дело, Павел Петрович. Потом разберёмся. А пока велите начать работы, — ответил полицейский.
— Без письменного указания я и пальцем не пошевелю, — неожиданно выкрикнул надворный советник, и, испугавшись собственной смелости, опустил глаза в пол.
Пристав оторвался от табеля и уставился на инженера, как учитель на провинившегося гимназиста.
— Что? Вы отказываетесь выполнять указание полицейского начальства? Неповиновение власти? Потворствуете преступникам?
— Господа, вы меня неправильно поняли, — дрожащим голосом проронил Мосин. — Хорошо. Мы попытаемся разделить его на части, применим газосварку (благо блок не в центре куба, а с краю). С помощью водолазов зацепим, отбуксируем и вытащим на берег. Но как мы его разобьём? Это железобетон!
— Придумаете, что-нибудь, Павел Петрович. На то вы и инженер, — Добраго усмехнулся, — и надворный советник. — Соблаговолите приступить немедленно.
— Ладно. Даст Бог, к вечеру управимся.
А вечером пошёл дождь.
Казалось, сама природа оплакивала профессора Поссе, найденного в середине железобетонного блока. Первичный осмотр трупа показал, что смертельный удар был нанесён чем-то тяжёлым сзади по голове. Затем, к ногам покойника привязали гирю и поставили вертикально в блок куба, который тут же залили бетоном и опустили на дно. У приехавшего на осмотр трупа судебного медика, создалось впечатление, что профессор не сразу умер. Вполне вероятно, он пришёл в себя, когда на него лился раствор и принял мученическую смерть.
При наружном осмотре в нагрудном кармане пиджака были обнаружены очки в роговой оправе, те самые, без которых учёный никуда не выходил. Они лежали в чехле-коробке и потому совсем не пострадали.
Ардашев внимательно их осмотрел и спросил Добраго:
— А как найти в Туапсе окулиста?
— Проще простого. Напротив вашей гостиницы находится кабинет частнопрактикующего доктора Фонберга. А зачем он вам?
— Нужно подтвердить или опровергнуть одну догадку. Правда, для этого мне придётся прихватить с собой очки профессора. Не возражаете?
Пристав и судья переглянулись. В глазах обоих представителей власти читалось недоумение.
— Смею предположить, что ваша догадка связана с раскрытием данного убийства. Назовёте имя убийцы? — предположил пристав.
— Я вам покажу его.
— То есть как? Разве он не отправился в столицу за выигрышем?
— Смогу ответить на этот вопрос только после беседы с врачом.
— Тогда я поеду с вами.
— Отлично.
Соприкоснувшись с воздухом, труп стал быстро чернеть и его увезли в морг.
XI
Он смотрел на снующих по перрону Новороссийска пассажиров и вновь возвращался к недавним событиям.
О том, что надо бежать, он понял сегодня, когда увидел, как из бетонной могилы вызволяли тело его жертвы, — профессора Поссе. А ведь как всё прекрасно складывалось! После смерти сводного брата, заболевшего тяжёлой формой чахотки, немалая часть облигаций «Общества Армавиро-Туапсинской железной дороги», согласно духовному завещанию последнего, перешла к нему. И первая серьёзная выплата процентов по облигациям за прошедший год должна была состояться пятнадцатого июня. «Всего через пол-апреля, май и половину июня, то есть через два месяца, моя жизнь должна была измениться до неузнаваемости, и я покинул бы этот неумытый городишко с покосившимися заборами Полтавской улицы, вечными вымоинами Казачьей, свалками мусора на Тенгинской и бесконечными грязными кабаками на Екатерининской, — мысленно рассуждал он. — Для начала я бы женился, а потом купил бы себе уже не облигации, а пакет акций «Общества Армавиро-Туапсинской железной дороги» и переехал бы с молодой женой в меблированные комнаты на Невском проспекте. А позже, к сентябрю, когда закончилась бы постройка южного мола и волнолома, а на месте нынешнего пассажирского порта появилась бы пристань с двумя складами и железнодорожными путями, мои акции поднялись бы в цене, как минимум, раза в два. В декабре года вышел бы новый отчёт общества и ценные бумаги вновь бы поднялись в цене процентов на тридцать-сорок. Хороший гешефт! Разве это не достойная награда человеку, годами сносившему унижения от своего старшего сводного братца? Иногда казалось, что уже не вытерпеть, но Господь смилостивился и вразумил больного передать мне часть облигаций. А сколько пришлось умолять, просить, стоя на коленях перед ложем умирающего и клясться, что после смерти его жена и дети не останутся без родственного присмотра? Поверил. Часть облигаций отписал, но деньги на счетах, недвижимость и остальные ценные бумаги оставил жене и детям. Справедливо? Нет! Но даже и этим вполне скромным мечтам не суждено было бы сбыться, если бы чокнутый профессор передал газетчикам расчёты, из которых явствовало, что постройка нового порта ведётся из негодных материалов. По его словам, в строительстве допущена чудовищная ошибка и через два года, мол, начнёт рассыпаться и уходить под воду. А потом и пристань. Узнай об этом заёмщики — всё, крах! Облигации бы обесценились, а там и до банкротства недалеко. И прощай, мечта. Прощай молодая жена и комнаты на главной столичной улице. Слава Создателю, что Поссе проговорился. Убедить его выбраться вечером на, мол, якобы для того, чтобы привести доводы на месте труда не составило. Нет, я не пачкал руки злодейством и не брал грех на душу. Смертоубийство совершил другой. Для этого пришлось расстаться со ста рублями. Сумма двухмесячного жалования… В последний момент, обречённо глядя на волны, профессор почувствовал неладное и сказал, что оставил у нотариуса три письма, которые в случае его смерти должны будут отосланы в три газеты: одно — в «Туапсинские отклики», другое — в «Черноморскую газету» Новороссийска, а третье — в Санкт-Петербургские «Биржевые ведомости». Но деньги были заплачены, и саван смерти уже висел над его головой. Потому и пришлось придумывать весь этот цирк с «молочником», свечами, «Летучей мышью» и абажуром. Но зря. Оказалось, что профессор блефовал. Никаких писем никому не оставлял. А метрдотеля совсем не жалко. Жаден оказался братец и глуп. Да и Кузьме давно пора было сгинуть. Рвань каторжная. Заплечных дел мастер. Как таких супостатов только земля носит? А с Ардашевым справиться не смог. Слабак. Надобно было порешить ставропольского гостя ещё в первый вечер, как только он появился. Этого я не додумал. Жаль, что моя поездка в Новороссийск для отправления телеграммы якобы от имени Поссе и срочное возвращение обратно оказались бесполезными. Одно радует — выигрыш в лотерею. Пятьдесят тысяч — сумма немалая. Сумел-таки профессор разгадать тайну «счастливых чисел», сумел! Масоны бились, розенкрейцеры ломали копья, но всё напрасно, а у него получилось. Жаль формулу не удалось найти. Остался лишь выигрышный билетик. Правда, пришлось попотеть, прежде чем его отыскал. Это ж надо было додуматься вставить крохотную бумажку в альбом для фотокарточек!.. Только вот с очками неувязка вышла. Мои пропали. Неужто профессор по ошибке забрал мои, а я его? Это могло произойти только в последний вечер, когда он в своём кабинете мне формулы писал про коррозию металла и разрушение бетона. Точно помню, что я доставал очки. И он… А потом я уговорил его поехать на мол. К нам подошёл Кузьма. Профессор заподозрил неладное и стал говорить про нотариуса, письма, газеты, но было поздно… Кузьма ударил его по голове молотком, потом обыскал бездыханное тело и сказал, что кроме очков ничего нет. И я поверил. Футляры! Вот в чём беда! Они у нас одинаковые… А когда Кузьма опустил труп и включил бетонный шланг, профессор вдруг ожил. Я был не в силах на это смотреть и отвернулся… Скорей бы поезд тронулся».
