– Извиниться-то извинился, – как-то грустно говорил Яков Абрамыч, – да ведь сказанное назад не вернешь… Я его, конечно, еще раз простил, но… Но вот уже какую неделю думаю, – может, мне действительно пора отсюда уходить, а? А тут еще сердце что-то в последнее время стало прихватывать… Я после той схватки с Померанцевым не только коньячок иногда пью, но и таблетки горстями ем. Даже курить перестал! Да что-то толку нет.
Гаевский как мог успокаивал Кружинера, ободрял его, – мол, все будет хорошо…
Кружинер смотрел на него добрыми, но недоверчивыми глазами.
* * *
Гаевский работал в группе Журбея с тем азартом, который давненько его не посещал. Заглядывая в кабинеты, где умнолицые коллеги в цивильном корпели над расчетами или же яростно спорили у стендов, кульманов или компьютеров, он испытывал иногда странное чувство смущения и даже стыда. Это случалось, когда он видел как крупный спец по ракетным двигателям со значком лауреата госпремии на лацкане заношенного пиджачка заваривал «доширак» на подоконнике, а другой, не менее известный светила (его в концерне называли «гением системы самонаведения ракеты») шелестел бумагой у компьютера, разворачивая принесенный из дома тощий бутерброд…
С этими людьми было стыдно работать спустя рукава. Артему Павловичу было приятно сознавать, что он входит в их команду. Он даже гордился этим. Команда жила и работала с сознанием великого дела, которое объединяло всех. Иногда, постукивая своей черной лакированной тростью, в лабораторию, где работал Гаевский, заходил старик Кружинер.
– Ну и что тут у вас интересного? – спрашивал он, присаживаясь на стул рядом с полковником, и, набросив очки на свой длинный нос, смотрел на синий экран компьютера, где в разных проекциях вращался сенсор, над которым уже которую неделю мозговал Гаевский.
– Так-так, тааак, хитро придумано, умненько придумано, Артем Палыч, – ишь, как ловко вы цепь отражателя в программу запустили… А вот тут у вас уже не получится! Тут вы облучение «мозгов» ракеты супостатом никак не заблокируете… Сюда бы надо больше энергии подбросить…
Старик брал чистый лист бумаги и испещрял его длинными формулами расчетов.
– Вот, маладой челаэк, вот где надо энергии добавить, – говорил Кружинер, протирая тыльной стороной ладони заслезившиеся глаза, – вы придумали гениальный ход… Но вам самой малости в расчетах не хватило. Са-мой… Ну, я пошел, удачи вам, маладой челаэк…
Когда Гаевский показал свои расчеты по сенсорным отражателям Журбею, тот аж откинулся на спинку кресла, уважительно взглянул на полковника и вымолвил:
– Я восхищен… Вы, наверное, и сами не понимаете, какую задачу решили! Это же на государственную премию потянет! Ай, малацца, ай, малацца…
– Игорь Романович, Игорь Романович, – быстро заговорил Гаевский, тыча пальцем в схему, – это, конечно, я придумал, но вот тут, в этом месте, мне идею Кружинер подкинул.
– Узнаю старого еврея, узнаю, – весело заговорил Журбей, – золотая голова! Да и у вас, я вижу, не хуже. Как тут не скажешь, что одна голова хорошо, а две лучше. Готовьте систему к испытаниям.
Новое рабочее место Гаевского было уже в другой лаборатории, на десятом этаже, а кабинет ему оставили тот же. Встречаясь с Таманцевым и Дымовым где-нибудь в коридоре или в баре, он напускал словесного тумана на суть своей новой работы, – хорошо помнил просьбу Журбея «крепко держать язык за зубами». Зато от них он узнал потрясающую новость – начальник института Померанцев отстранен от должности в связи с возбуждением уголовного дела. И сейчас дает показания следователям военной прокуратуры и офицерам военной контрразведки.
– Да и Гребнева, говорят, уже раза три вызывали на Лубянку, – азартно сверкая глазами, говорил Таманцев, – скоро и до вас очередь дойдет… Вы же свидетель… Вы же в Капустином Яру при всем честно народе объявили о липовой фирме, с которой Померанцев заключал контракты и отваливал им за туфту горы денег…
– Да-да, Артем Палыч, – грустно добавлял Дымов, – мы с Таманцевым со следаками уже общались. Они и про вас спрашивали… И Кружинера допрашивали…
– Мне нечего скрывать, – хмуро бубнил Гаевский, – что мне известно, то и скажу. Там же дело не только в этой липовой фирме, которая якобы выполняла работу… Тоже липовую. Там ведь еще и контрафакт на «карандаше» обнаружился… Похоже, что все это вкупе и привело к очередному провалу испытаний «карандаша»… Кстати, кто сейчас вместо Гребнева готовит его к летним испытаниям?
– Славенский… Славенский Иван Кириллович, – уважительно отвечал Дымов, – бывший зам Журбея.
Славнейший старик! Он в знак протеста за расправу над Журбеем уходил из КБ. Они вместе с Игорем Романовичем изначально вели «карандаш». А теперь Славенского попросили вернуться с пенсии. Он сначала всех послал… А потом все же согласился вернуться к «карандашу». Журбей его уговорил довести начатое до конца.
* * *
В тот же день шустроглазый офицер военной контрразведки часа полтора мучил Гаевского въедливыми вопросами, расспрашивая его о тех программистах с «посторонней фирмы», которые в свое время приходили за консультациями в лабораторию, где работали подчиненные полковника Томилина (потеряв надежду стать генералом, Томилин запил так, что в нетрезвом состоянии был уже вторую неделю, из-за чего взять у него показания для офицера с Лубянки не представлялось возможным. Его выгнали в неплановый отпуск).
Когда майор ушел, Гаевский закрыл дверь кабинета на ключ и долго курил у приоткрытого окна. На душе кошки скребли. За многие годы службы он ни разу еще не давал показания ни следователям военной прокуратуры, ни контрразведчикам (а из военной прокуратуры уже звонили и приглашали «поговорить» в переулке Хользунова).
Он ни в чем не чувствовал своей вины за провал испытаний «карандаша» (впрочем, комиссия Генштаба своего заключения по качеству программирования работы бортовых систем ракеты еще не огласила), но даже мысль о том, что и он оказался всего лишь среди участников и свидетелей всех этих криминальных махинаций, сильно омрачала его настроение.
В шкафу стояла давно початая бутылка виски. В ней было еще граммов сто. Он одним глотком выпил из горла горький и холодный напиток. По груди потекло тепло. Гаевский набрал давно и хорошо знакомый номер внутреннего телефона и сказал:
– Я хочу видеть тебя.
– Я тоже, – негромко и мгновенно отозвался самый сладкий в мире женский голос, – я тоже соскучилась… Очень-очень… Я буду через час у тебя…
Положив телефонную трубку, Гаевский взял целлофановый пакет с банным полотенцем, мылом и шампунем и пошел в дальний конец коридора. Там за желтой, еще советской деревянной дверью, был душ…
Стоя под густыми и напористыми струями теплой воды, он почему-то подумал о странном слове «душ». Оно было то ли французским, то ли итальянским. И давно поселилось в русском языке.
«Душ может очистить тело, но не душу», – мелькнуло в хмельноватой голове Гаевского. Каламбурная мысль эта ему не понравилась, – она была какой-то неуютной, колкой, даже странным образом осуждающей его совесть тоном безликого морального прокурора.
