И он стал искать оправдание тому, что происходило у него с Натальей. Но получался какой-то пионерский диспут двух Гаевских. Один сурово пытался доказывать, что это предательство и измена жене, что все это гнусно и непорядочно, а другой не очень уверенно, но напористо двигал свои контраргументы, – мол, это всего лишь увлечение, романчик, компенсация того, что уже не может дать ему, Гаевскому, жена (тут опять вспомнился ему половой философ майор Жихарев). Но тот, первый пионер Гаевский, нахраписто доказывал, что это «увлечение» – банальная животная похоть, тяга самца к приглянувшейся и такой же разнузданной самке.
– Шел бы ты нахер, – громко сказал ему Гаевский, вытирающийся банным полотенцем после душа, – и вздрогнул от своего же голоса. Но прилипчивый, как банный лист, пионер продолжал наседать:
– Вот скажи, скажи мне начистоту, – ты любишь Наталью?
Ответа не было.
– То-то же! То-то же! – злорадно восклицал морально устойчивый пионер Гаевский, – если бы любил, то не был бы чемоданом с двойным дном… А все объяснил жене, развелся бы с ней и ушел к этой самой Наталье. А?
Ответа не было.
Возвращаясь в кабинет, изменник Гаевский все еще пытался сумбурно оправдывать себя тем, что ни с одной женщиной и никогда еще не испытывал такого физиологического и душевного родства, как с Натальей. Но даже призрачная мысль о разводе с Людмилой казалась ему такой страшной, как измена присяге. «Пусть будет все, как будет», – подумал он, поглядывая на часы.
Он был абсолютно уверен, что Наталья уже побывала в душе…
* * *
Опять все предусмотрел, все продумал Гаевский перед свиданием с Натальей: на изготовке – две ослепительно белых и чистых простыни, два фужера, две чашки, две золотистых ложечки, вишневый ликер, виски, шоколад, ментоловые сигареты (она курит только ментоловые сигареты).
А в черном плеере уже заряжен диск и Леонард Коэн, кажется, уже молча подходит к микрофону и ждет, когда музыканты возьмут первые такты песни «Танцуй со мной до конца любви».
Тихий, вкрадчивый стук в дверь. Гаевский открывает их и Наталья со сверкающими глазами под челкой, в которых уже нет прежней смеси стыда, настороженности, сомнений и робости, попадает к нему в объятия. Своей щекой он чувствует влажность ее шелковистых волос с едва заметным запахом дорогих французских духов, – его подарком на 8 марта.
Щелкает дверной замок, клацает кнопка магнитофона и Коэн негромко затягивает свою упоительно нежную песню.
Полетели на стол и кофта, и бюстгальтер Натальи, и юбка и трусики ее с тонкими кружевными рюшечками… Оторвалась пуговица на лихорадочно снятой зеленой рубашке полковника, ударились о пол металлическая бляшка его брючного ремня…
И были такие бесстыдно смелые и божественно упоительные ласки, на которые только и способны в мире обнаженные мужчины и женщины, взобравшиеся на пик любовных чувств и страстных лобзаний… А частые нежные стоны увлекали обоих к заметным моментам взаимных наслаждений и восторгов…
* * *
Закрутил, завертел, засосал Гаевского и Наталью их роман. Им обоим, наверное, казалось, что никто (кроме Юльки Чердынцевой) не знает об их тайных встречах и в его кабинете, и Мамонтовке. Да куда там! Институтские мужчины уже давно все знали, но помалкивали. А молодые женщины и девки взахлеб судачили про них, гадая, чем все может закончиться.
Однажды утром, еще до начала работы, Гаевский (уже не стесняясь) попросил Даниловну открыть Натальин кабинет, чтобы вставить в вазу на ее столе небольшой букет.
– Завидую я Наташке, такой мужик за ней красиво ухаживает, – с усмешкой сверкнув лукавыми глазами, сказала Даниловна, – у вас все сурьезно, товарищ полковник?
Он ушел от ответа. Лишь забубнил:
– Это… Ну… Как сказать… Думаю, что…
– Ой, товарищ полковник, что-то вы какой-то вертлявый. Не настоящий какой-то. Хитрожопый, короче. Я вас прямо спросила, а вы… Как бы Наташке с вами беды не было. Закружили ей голову, залезли в сердце, можно сказать, душу ее собой заполонили, обнадежили… А потом что, – в кусты?
– Ну зачем же так? – бубнил Гаевский, не глядя на Даниловну, – зачем…
– А затем, что я за Наташку в переживании нахожусь. Жалко мне девку. Единственная она у матери. Без отца росла. С первым мужиком-пьяницей разошлась, второй к какой-то артистической бляди сбежал, третий, алигарх, уже какой год мозги крутит, но не женится. А тут вон уже и четвертый красавец нарисовался. Полковник, но непонятно с какими намерениями. Сколько же можно? Попользовать девку – и в сторону? Оно, конечно, все это ваше личное дело. И вы меня извините, что я сую свой нос в вашу личную жисть… Но я за Наташку переживаю. Она у меня на глазах выросла…
Растерявшийся от этих прямодушных слов, Гаевский пробубнил:
– Все будет хорошо, Даниловна, все будет…
– Дай Бог, дай Бог.
Войдя в свой кабинет, он защелкнул дверь, бросил фуражку на диван, и, не снимая шинели, открыл окно и закурил. Этот разговор с Даниловной породил в его душе колючий беспорядок. Старушка задавала ему вопросы, на которые он так и не ответил, – «соскочил с темы», как иногда говорил Таманцев.
Но если не старушке, то хотя бы себе надо было отвечать. Тут он вспомнил, как в одном американском фильме замужняя любовница отвечала кавалеру, который требовал от нее развестись с супругом. Дама не соглашалась:
– Тебе хорошо со мной, мне – с тобой, давай все оставим как есть. А там – как получится. Иначе мы оба потеряем этот, возможно, самый сладкий кусок двойной жизни.
Больше всего в этом пассаже ему понравились слова «Давай оставим все, как есть». Но ведь то, что есть, не может быть бесконечным. У каждого романа рано или поздно наступает развязка. И ее не избежать двоим, оказавшимся в одной любовной лодке. Но можно ли было назвать любовью то, что уже много месяцев происходило между ним и Натальей?
Да, эта молодая женщина невероятно нравится ему всем, что в ней есть, – глазами, голосом, умом, прической, фигурой, одеждой, походкой, грудью, попкой… Ее нежностью, ее необузданной страстью, ее душой, ее стонами…
И все это влияло на него, как волшебное вино, которое хотелось пить без конца. Нет-нет-нет, он уже не был тем наивным мальчиком, который когда-то приходил в неописуемый восторг от фальшивых ласк платной проститутки или же случайной девки, положившей на него глаз. У Натальи все было искренне. Но любил ли он ее? Можно ли было назвать любовью эти горячие схватки на раздольной кровати в Мамонтовке, на диване в его кабинете? Секс, конечно, очень важный «ингредиент» любви, ее высшее физическое проявление. Но без любви – это просто человеческая случка…
О многом он передумал в то хмурое утро, много вопросов себе назадавал. Но не на все, не на все дал себе ответы. «Пусть все будет, как есть»…
* * *
– Натка, вот скажи мне, как на духу, – ты любишь его? – напористо спрашивала Юлька Чердынцева у подруги, когда они сидели в баре, за столиком под фикусами и ждали, когда официантка заварит им кофе.
